Вилли Брандт - Воспоминания
Попытка использовать Берлин как средство давления, чтобы воспрепятствовать созданию Федеративной Республики, не удалась, так же как и попытка изгнать западные державы из города и включить его в собственную сферу влияния. Сталин недооценил воздушный мост, недооценил он и своих бывших военных союзников, как и стойкость берлинцев. То ли он понял тщетность своих усилий, то ли он испугался последствий, но в полночь 12 мая 1949 года Сталин отменил блокаду. Ликованию не было предела. Борьба за независимость, эта борьба без оружия, придала молодой немецкой демократии необходимую силу. Берлин стал щитом, за которым три западные зоны смогли превратиться в Федеративную Республику. Но разве на самом деле нам не хотелось несколько иного и большего?
Итак, можно ли было достичь большего? Эрнст Рейтер сказал тогда, что после завершения битвы следовало бы приступить к серьезным переговорам о судьбе Германии. Мы считали и соответственно вопрошали, хотя и сдержанно, почему же западные державы не могут проявить больше гибкости и на какое-то время отложить создание западногерманского государства? Разве Запад не мог сразу же после окончания войны сделать больше, чем он сделал, чтобы обеспечить Польше, Чехословакии и Венгрии статус, хотя бы близкий к статусу Финляндии? Почему бы сейчас не выяснить, нельзя ли как-то выторговать у Советского Союза оккупированную им зону и на каких условиях? Однако никто не был склонен заниматься этим. Никто из союзников. Никто из немецких политиков. Было ли только случайностью, что как раз в тот день, когда была снята блокада, представители Парламентского совета и военные коменданты провели свое последнее совещание по вопросам Конституции? Единство Германии все равно никого не интересовало, и все было рассчитано на то, чтобы придать привлекательность находящейся в стадии становления Федеративной Республике.
Нашим с Рейтером кредо стало то, что Берлин, несмотря ни на что, должен иметь наиболее тесные связи с Федерацией. Это встретило сопротивление не только в нашей собственной партии. В министерствах иностранных дел держав-гарантов образовалась команда «жрецов» статуса, которые вскоре в унисон со своими боннскими коллегами вновь и вновь умело опровергали то, что могло бы развеять их миф о реалиях, существовавших только на бумаге. Даже когда в 1952 году американский верховный комиссар Джон Макклой согласился с Рейтером и высказался за придание Берлину статуса федеральной земли, он не встретил понимания в Бонне. Когда во время строительства стены я вновь потребовал пересмотра позиции союзников относительно создания федеральной земли Берлин, от меня отделались с помощью элементарных юридических трюков.
Съезд СДПГ Западного Берлина. Май 1949 года. Я произнес большую речь, объявив войну тому крылу партии, которое не только мне и Рейтеру казалось недостаточно подвижным… «Кто хочет решить сегодняшние проблемы, должен забыть свой цитатник дома. Кто все время оглядывается назад, может быть кем угодно, но только не радикалом. Партия может иметь прекрасную программу, но проводить при этом никудышную политику или вообще потерпеть крах. Как, впрочем, и наоборот. Случалось, что партии, не имевшие до тонкостей разработанной и научно обоснованной программы, добивались внушительных успехов». В политике закону перемен должна подчиняться не только карта, она, конечно, в первую очередь, но и компас. «Для нас демократия — это не вопрос целесообразности, а вопрос морали», — резюмировал я. Избавившись, таким образом, от заблуждения, в котором пребывали многие немецкие социал-демократы, в том числе и я сам.
Перед самым началом работы съезда Рейтер попросил меня занять в магистрате пост сенатора по вопросам транспорта и промышленности. Однако я уже решил баллотироваться в бундестаг и не хотел от этого отступаться. Для внутрипартийной дискуссии не имело никакого значения, кто и с какой позицией в ней участвует, а от моей должности представителя правления партии в Берлине я должен был бы отказаться в любом случае. В Вильмерсдорфе, где я тогда жил, эта дискуссия велась столь ожесточенно, что партии грозила гибель в общем хаосе, однако все противоборствующие группы пришли к единому мнению, что для начала им нужен дельный председательствующий на собрании, и доверили мне призвать делегатов к благоразумию. Когда это, по-видимому, удалось, они решили: ну если он здесь смог навести порядок, то лучше всего избрать его сразу председателем!
Таким образом, я стал, вопреки своим планам, председателем Вильмерсдорфской окружной организации СДПГ; одновременно меня сделали главным редактором партийной газеты «Берлинер штадтблатт». В 1950 году меня избрали в палату депутатов. Таким образом, я стал, как и Франц Нойманн, обладателем двух мандатов.
В бундестаге я занимался внешней политикой и видел свою первоочередную задачу в работе комиссии по Берлину и общегерманским вопросам. При этом речь шла о распространении юрисдикции ФРГ и, следовательно, о связи Берлина с Федерацией, а также об ожесточенных стычках в берлинской организации СДПГ. Мне было ясно, что мы не можем выбирать себе только те законы, которые нам подходят. Напротив, крыло во главе с Нойманном никак не хотело понять, почему ради принципиальных связей с ФРГ следует отказаться от таких достижений Берлина, как единая школа и единое страхование. Руководитель партии чувствовал себя особенно сильным, потому что на декабрьских выборах 1950 года СДПГ опустилась до уровня 44,7 % голосов, а козла отпущения он сделал из Рейтера, который тяготел к образованию большой коалиции. Нойманн рассматривал это как вызов. Весьма ободряюще действовал на Нойманна Курт Шумахер, который как раз собирался поставить на место чересчур прозападных критиков своего курса. В 1950 году на Гамбургском партсъезде обсуждался вопрос о вступлении ФРГ в Европейский совет, а следовательно, и о путях к западноевропейской интеграции. Руководство партии, следуя своей общегерманской логике, отклонило этот шаг, который горячо одобряло «крыло бургомистров»: Рейтер (Берлин), Брауэр (Гамбург), Кайзен (Бремен). Кайзен, обычно бесстрашный критик, не склонявшийся ни перед каким партийным «троном», предпочел на этот раз поехать в США, чтобы добиться там передачи Бремену порта. Месть партийного руководства, провалившего его в Гамбурге на выборах правления партии, он воспринял скорее с юмором.
Когда в Гамбурге проводилось голосование, Рейтера там уже не было. Он умел быть осторожным. Тех, кто последовательно выступал с возражениями, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Как и большинство берлинской делегации, я при голосовании воздержался, ибо нам не дали проголосовать отдельно по той части резолюции правления, с которой мы были несогласны. Следствием этого явилось то, что ко мне в течение многих лет относились с недоверием. Оно возникало каждый раз вновь, и это было расплатой за мою строптивость. В личном плане я сблизился с Куртом Шумахером за несколько месяцев до его смерти.
Это был партийный руководитель особого масштаба. Война и террор оставили на его лице глубокие следы. Но именно они закалили его волю. Его речь была острой и язвительной. Он мог и увлекать и отталкивать. Шумахер не особенно ценил критику. Он был одержим идеей не допустить повторения Веймара и избавить левых от новых подозрений в том, что они пренебрегают национальными интересами. Но должного понимания европейских и мировых проблем у него не было.
Со временем споры о Берлине утихли. После принятия в 1952 году Третьего закона о распространении действия правовых актов ФРГ на Западный Берлин были окончательно зафиксированы правовая связь с Федерацией и ее финансовая ответственность за Берлин. Рейтер испытывал в связи с этим глубокое личное удовлетворение. Я называл это наградой за наши многолетние усилия: сопротивление оказывалось не только в Берлине, но и в Бонне. Мне неоднократно приходилось в бундестаге указывать на то, что речь идет не о благотворительности, а о первоочередной проблеме национальной политики. В 1952 году мы оба считали, что была возможность достичь большего, и при более широком подключении Берлина к ФРГ можно было бы спокойнее смотреть в будущее.
В конце того года я по поручению внешнеполитической комиссии докладывал о договорах, которые должны были от крыть ФРГ путь в западный союз: о генеральном договоре и договоре о Европейском оборонительном сообществе (ЕОС), — том самом проекте, который провалился из-за возражений Франции. На пленарном заседании комиссии в декабре 1952 года я предсказал, что мы лишь тогда подойдем к воссоединению, когда будет найден баланс интересов держав-участниц. Во внешней политике, боясь «прийти к шапочному разбору», ничего не добьешься. Все решает целеустремленность и умение ждать. Я был охвачен мрачными предчувствиями. Мне казалось, что Берлин не приблизится к ФРГ, а, наоборот, отдалится от нее. «Это опасный путь, который может всех нас привести к опасной ситуации». Я был против ЕОС еще и потому, что оно в отличие от НАТО не принимало во внимание Берлин.
