Юрий Пивоваров - Полная гибель всерьез
На самом же деле правы были Брежнев с Сусловым, утверждавшие, что «народ и партия едины». В переводе с аппаратно-коммунистического на обычный, обывательский язык это означает: в России едины народ и власть, народ и интеллигенция (партийная, народная, антинародная; даже эта последняя едина с народом; вглядитесь в постсоветские судьбы Солженицына, Зиновьева, Максимова, Синявского, Ковалева, Шафаревича и пр.), народ и религия (и тогда, когда этот самый народ изничтожает религию, и тогда, когда бережно храня — вдруг еще пригодится! — партийный билет и кагэбешное удостоверение, валом валит в церковь), власть и религия (гонитель веры легко превращается в «подсвечника» — это народ о начальниках со свечками в храмах, священники по сути несут государственную службу; взаимоотношения напоминают брачные: любовь туго сплетена с ненавистью и равнодушием, но в целом образуется неразрывное единство), власть и интеллигенция (и здесь нет никакого трагического разрыва; и если отношения власти и религии напоминают брачные, то эти — любовников; а такие отношения — горячо-страстные, надрывные, малощадящие друг друга, тайные и таинственные, может быть, даже гибельные…).
Все у нас едино, а потому — и всеединство. Церковь, государство, народ, интеллигенция, идеология, мысль, «МЫ-миросозерцание», Советы как сверхиндивидуальная демократия, партия (и «нового типа», и «партия власти»). Все диффузирует друг в друга, перетекает из одного в другое и в третье и обратно, все в постоянной смуте и хаосе, подмораживание сменяется оттепелью, перестройка застоем, ускорение реакцией, лысый правитель обязательно уступает место волосатому, и наоборот, каждая эпоха отрицает предыдущую и этим отрицанием продолжает железную историческую последовательность, все одновременно западники и славянофилы, патриоты и космополиты, моральные проповедники и циники, верующие и атеисты…
Обо всем этом гениально сказано в таинственном стихотворении Иосифа Бродского «Представление». Мне кажется, что именно в нем в абсолютно точной форме выражено это самое всеединство, единство единого, противоположного, антагонистического, хаотического, кристаллического, высокого, низкого, общего, личного, жизни, смерти, земли, неба. Это и есть «Русская идея».
Вот и получается, что последние пятьсот лет — то есть исторически всегда! - мы прожили с одной «Русской идеей». Она принимала различные конфигурации, являлась в новых одеждах, прятала свое лицо за иноземными масками. Но ее дыхание всегда было ощутимо. И потому любой поиск «Русской идеи» обречен. Мы не только ее имеем, но и живем по ней. Мы ее постоянно реализуем. И как только рушится очередная реализация, принимаемся за это дело заново. Мы удивительно последовательны в этом. Русская история есть осуществление «Русской идеи». Более того, русская история есть осуществленная «Русская идея». В той степени, в которой идеи вообще могут воплощаться.
А если кому не нравится такая «Русская идея», пусть себе подыщет другой народ, другую историю, другой (если хотите) климат. Здесь уже случилось так…
Особенности национальной Идеи
Теперь-то мне ясно, что в молодости я ничего не понял в «Русской идее». Думал, что это «надстройка», а она оказалась «базисом». Искал ее на небе, за «горизонтом», в прошлом, а она была под ногами и в настоящем (впрочем, и в прошлом, которое в России всегда и настоящее и будущее; и наоборот, будущее и настоящее — прошлое и т. п.). «Русской идее» можно вполне адресовать Ахматовское:
В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
«Русскую идею» нельзя сочинить, придумать, навязать. Она уже есть. Это то, что осуществилось, это — констатация и константа. Она предельна, не предполагает развития, закрыта. Воплощена. «Четвертому Риму» не быть, коммунизм — финал истории. В уваровской триаде все три элемента всегда были и всегда будут. Все социальное пронизано духом, а духовное — социально. Во всем господство «МЫ-мировосприятия» и сверхиндивидуального. Цель одна и едина — спасение всех в этой «социальной Троице», являющейся земным воплощением Троицы небесной, Божественной.
«Русская идея» не предполагает развития, социального времени, не знает свободы и необходимости. Она «данность-в-Боге», а не движение к нему. Не следование за Христом (это ключевое западное Nachfolge), а пребывание в Нем. И пребывание-в-коммунизме (он всегда близок, как в девятнадцатом году, по слову Михаила Кульчицкого), а не долгий путь к нему. Каждое «нынешнее» поколение «советских людей» живет при нем или в нем. И спасается (от всего того, что не входит в «Русскую идею», интенционально противостоит ей, или — противобежит).
В этом отличие «Русской идеи» от европейской — «Свобода. Равенство. Братство», и от American dream — «Дом. Семья. Машина». Европейская и американская триады предполагают развитие, т. е. социальное время, они в процессе осуществления, но — никогда — не осуществлены полностью. Они открыты, динамичны (не статичны, как наша), их адрес — личность, индивид, человек. А у нас — некая коллективность, соборность, «МЫ» (немецкий исследователь В. Пфайлер пишет: «Это унаследованное от Византии представление об универсалистском иерархизированном порядке, в рамках которого индивид включен в коллективные структуры; сами же структуры являются частью Божественного Космического Порядка»).
«Русская идея» всегда есть отрицание «современной жизни». Каждой «современной жизни» в любую эпоху. Она — домодерн и постмодерн. «Русская идея» и модерн не совместимы. Здесь царствует вечность — вечность-в-прошлом или вечность-в-будущем (или обе вместе, одновременно). Эти вечности и образуют русское «настоящее». Помните «Степь» Петра Андреевича Вяземского: «Бесконечная Россия / Словно вечность на земле! / Тонут время и пространство / В необъятности твоей»? «Необъятность», кстати, у князя означает не только (и не столько) «географию», но — некое метафизическое состояние, в котором исчезают основные бытийственные характеристики — «время» и «пространство». Причем в этой «необъятности», «бесконечности», «вечности на земле», во всей этой метафизике вполне метафизический климат: «Пыль метет метелью знойной, / Вьюгой огненной золы». Каково?! И Вяземский отвечает, «каково» здесь человеку: «Пусто все, однообразно, / Словно замер жизни дух; / Мысль и чувство дремлют праздно, / Голодают взор и слух». Но Петр Андреевич не был бы истинным русским поэтом (мыслителем), если бы не заключил: «Грустно! Но ты грусти этой / Не порочь и не злословь: / От нее в душе согретой / Свято теплится любовь».
Это стихотворение и есть «Русская идея».
Повторю: этой «Идее» нечего делать в Современности. Они говорят на разных языках и представляют разные, несовпадающие миры. Оттого русский, несущий в своей груди «Русскую идею», — «лишний человек». У себя, в России, — «пыль метет метелью знойной, вьюгой огненной золы». Попробуй-ка, выживи! Попробуй-ка, пойми умом! (Вместе с тем какие претензии? Ведь «Русская идея» об отдельно взятом индивиде ничего не говорит. Не подразумевает даже.) Остается — свято любить. Но и в Современности русский — «лишний человек» (а на Руси если человек, то неизбежно — «лишний» — чужой. Его «Русская идея» не вписывается в modern world каждой, повторю, эпохи).
Это подтверждает и «святая русская литература» (квалификация дана Томасом Манном; заметим: у нас «Святая Русь» и «святая литература», главное — «святость» — у них общее). Она не просто создала образ «лишнего человека», центральный, кстати, в диспозиции культуры «золотого века» нашей истории — девятнадцатого (это русское «осевое время»). Как только «лишний человек» явился на свет, литература принялась изживать его. Подобно Тарасу Бульбе, убивающему своего сына Андрия («я тебя породил, я тебя и убью»; а ведь этот гарный хлопец — Андрий, не Гоголь — был тоже «лишний человек»). Контрнаступление от имени русской жизни (т. е. воплощения «Русской идеи») начал «проклятый хохол» (Розанов о Гоголе: «Ты победил, проклятый хохол» — так Василий Васильевич приветствовал Великий Октябрь). На Чацкого, Онегина и Печорина он обрушил «мертвые души». Ими, этими «мертвяками», покрылась вся Русь. Как снегом засыпало. А затем явился умелец покруче Гоголя — Лев Толстой. Заставив весь мир «плакать» над образами своих «лишних» (Андрей — тоже Андрий, Пьер, Анна Каренина, Левин и др.), утопил их затем в «народности» (да, да, той самой!).
