Рауль Ванейгем - Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)
Все аспекты повседневной жизни в своём роде проживаются в детстве в некоей зародышевой форме. Накопление событий, прожитых за несколько дней, несколько часов, не позволяет времени утекать. Два месяца каникул – это целая вечность. Два месяца для старика – горсть разрозненных минут. Дни ребёнка уходят от взрослого времени; это время, наполненное субъективностью, страстью, мечтой, заселяющей реальность. Вне его, за ним присматривают воспитатели, они ждут, с часами в руках, когда ребёнок войдёт в круг часов. Они обладают временем. И сначала, ребёнок воспринимает навязывание ему взрослого времени как вторжение; затем он в итоге поддаётся ему, соглашается на старение. Не зная обо всех методах обусловливания, он позволяет заманить себя в ловушку, подобно молодому животному. Когда он приобретает оружие критики, он хочет обратить его против времени, но годы уже увели его далеко от мишени. Детство остаётся в его сердце подобно открытой ране.
Нас тоже преследует детство, в то время как социальная организация, научным образом, уничтожает его. Психосоциологи следят за этим, а маркетологи уже восклицают: «Посмотрите на все эти маленькие милые доллары» (цит. по Вансу Пакару). Новая система исчисления.
На улицах играют дети. Один из них внезапно выходит из группы, подходит ко мне, неся в себе самые красивые грёзы моей памяти. Он учит меня – поскольку моя безграмотность по данному вопросу была единственной причиной моего падения – тому, что уничтожает концепцию возраста: возможности переживать много событий; не просто видеть, как они уходят, но жить ими, воссоздавать их без конца. И теперь, на этом этапе, когда всё ускользает от меня и всё становится ясным для меня, как не возникнуть из–под множества ложных желаний дикому инстинкту к целостности, детскости, ставшей опасной благодаря урокам истории и классовой борьбы? Реализация детства во взрослом мире – как не быть новому пролетариату её самым чистым носителем?
Мы – открыватели нового и всё же знакомого мира, которому не хватает единства времени и пространства; насыщенного отчуждением, всё ещё фрагментированного мира. Полу–варварство наших тел, наших потребностей, нашей спонтанности (этого детства, обогащённого сознательностью) обеспечивает нас секретными доступами, которые всегда игнорировали аристократические века, и о которых буржуазия даже не подозревала. Они позволяют нам войти в лабиринт незаконченных цивилизаций и всех зародышевых преодолений, зачатых и спрятанных историей. Наши вновь обретённые желания детства вновь обнаруживают детство наших желаний. Из диких глубин прошлого, которое всегда так близко к нам и так незавершённо, появляется новая география страстей.
3
Будучи подвижным в неподвижности, время целостных обществ является цикличным. Живые существа и вещи следуют своим ходом, передвигаясь по окружности с Богом в центре. Это Божеское ядро, неизменное нигде и везде, измеряет длительность вечной власти. Оно является своей собственной нормой и нормой всего того, что, с одинаковым тяготением на равном расстоянии от него, развивается и возвращается, никогда не утекая совсем, фактически никогда не отвязываясь от него. «Тринадцатый возвращается и вновь становится первым».
Пространство единых обществ организуется в функции времени. Так же как не существует иного времени, кроме времени Бога, кажется, что не существует иного пространства, кроме пространства, контролируемого Богом. Это пространство распространяется от центра к периферии, от небес к земле, от Одного к множеству. На первый взгляд, время не имеет никакого существенного значения, не отдаляя и не приближая Бога. Напротив, пространство – это путь к Богу: восходящая тропа к духовной возвышенности и иерархической карьере. Время, по сути, принадлежит Богу, но пространство, данное людям, сохраняет специфически человеческий, несократимый характер. Фактически, человек может карабкаться вверх или падать, подниматься или опускаться социально, гарантировать себе спасение или рисковать проклятием. Пространство, это человеческое присутствие, место его относительной свободы, когда время заключает его в свою окружность. И что такое Страшный Суд, если не Бог, возвращающий себе время, центр, засасывающий периферию и нагромождающий на своей нематериальной точке тотальность пространства, поделенного между его созданиями? Уничтожение человеческой материи (заполненности ею пространства), таков проект повелителя, неспособного полностью овладеть своим рабом, и следовательно не способного помешать последнему владеть им частично.
Длительность удерживает пространство; она тащит нас к смерти, она пожирает пространство нашей жизни. Тем не менее, это различие не проявляется так уж ярко в ходе истории. Точно так же, как и буржуазные общества, общества феодальные были обществами отчуждения, потому что отчуждение основывается на частной собственности, но всё же они обладали над первыми преимуществом обладания потрясающей силой симуляции.
Сила мифа объединяет разъединённые элементы, она заставляет жить в единстве, фальшивыми способами, конечно, но в мире, где фальшь является Одним и единодушно признаётся последовательной общиной (племенем, кланом, королевством). Бог – это образ, символ преодоления разъединённых времени и пространства. Всё то, что «живёт» в Боге, участвует в этом преодолении. Большая часть участвует в нём опосредованно, т.е. соответствует, в пространстве и времени своей повседневной жизни, организаторам иерархизированного надлежащим образом пространства, простым смертным Божьим, попам, шефам. В награду за свою покорность, им поступает предложение вечной длительности, гарантия чистой временности в Боге.
Другие игнорируют подобную сделку. Они мечтали обрести вечное настоящее, которое жалует им абсолютная власть над миром. Постоянно удивляешься аналогичности между специфическим детским хронотопом и волей великих мистиков к единому. Так Григорий Палама (1341) мог описывать Озарение как нечто вроде нематериального сознания единства: «Свет существует по ту сторону времени и пространства […] Тот, кто участвует в божественной энергии, сам становится Светом в каком–то смысле; он един со светом и, вместе со светом, он в полном сознании видит всё, что остаётся скрытым от тех, кто не удостоился этой милости».
Эта смутная надежда, которая может быть только неразличимой, даже неописуемой, была вульгаризована и уточнена переходной буржуазной эпохой. Она конкретизировала её, нанося смертельный удар аристократии и её духовности, она сделала её возможной, доводя до крайности своё собственное разложение. История отчуждения медленно разрешается в конце отчуждения. Феодальная иллюзия единства мало помалу воплотилась в освободительном единстве жизни, которую предстоит построить, по ту сторону материально гарантированного выживания.
4
Рассуждения Эйнштейна о времени и пространстве напоминают нам в своём роде о том, что Бог мёртв. Как только он покидает пределы мифа, разлад между временем и пространством погружает сознание в болезнь, пережившую свои хорошенькие деньки при Романтизме (привлекательность дальних стран, сожаления об уходящем времени…)
Что такое время в буржуазном сознании? Время Бога? Отнюдь нет, скорее время власти, время фрагментарной власти. Фрагментированное время, чьей единой мерой является момент – этот момент, пытающийся стать напоминанием цикличного времени. Уже не окружность, но прямая линия, конечная и бесконечная; уже не синхронность в регулировании каждого человека по часам Бога, но последовательность состояний, в которых каждый гонится за самим собой, не в силах поймать себя, как если бы проклятие Становления позволяло нам увидеть только свою спину, при том, что человеческое лицо остаётся непознанным, недоступным, вечно будущим; уже не круговое пространство, обнимаемое центральным глазом Всемогущего, но серия мелких точек, автономных в видимости, но интегрирующихся в реальности, в соответствии с ритмом последовательности, вдоль линии, обнаруживаемой ими каждый раз, когда одна соединяется с другой.
В песочных часах Средневековья, время утекало, но один и тот же песок перетекал из одного полушария в другое. На круглом циферблате часов, время шелушится, никогда не возвращаясь. Ирония форм: новый дух занимает свою у мёртвой реальности, и именно смерть времени, смерть своего времени носит на себе буржуазия, в виде наручных часов сделанных по образцу бижутерии гуманистических мечтаний, с цикличной внешностью.
Но ничто не создано из него, и это времена часовщиков. Экономический императив превратил каждого человека в живой хронометр, знак отличия на запястье. Это время работы, прогресса, ВВП, время производства, потребления, планирования; время зрелища, время для поцелуя, время клише, время для каждой вещи (время — деньги). Время–товар. Время выживания.
