Виктор Бондарев - Русская троица ХХ века: Ленин,Троцкий,Сталин
Так в Гражданскую войну впервые схлестнулись пути Троцкого и Сталина. В конечном итоге все свершения одного были приписаны другому. Потом, правда, произошел очередной разворот непредсказуемого прошлого. Даже бывший Царицын переименовали по-новому, однако Сталинградская битва, вопреки торжествовавшему в тот момент духу волюнтаризма, все-таки не стала «Волгоградской». (Сейчас в разных кругах — как самодеятельных, так и полуофициальных — периодически поднимается вопрос о возвращении городу славного имени номер два.)
А главное, Троцкому не вернули совсем ничего и нигде.
Глава 7
Опять, опять взлетают шашки,
Труба рокочет по рядам,
И скачут красные фуражки
По разоренным городам…
Вольнолюбивые крестьяне
Еще стреляли в спину с крыш.
Когда в предутреннем тумане
Перед разъездом встал Париж.
Плывут багровые знамена.
Грохочут бубны. Кони ржут.
Летят цветы. И эскадроны
За эскадронами идут.
Они и в зной, и в непогоду.
Телами засыпая рвы.
Несли железную свободу
Из белокаменной Москвы.
Соратники вчера и сегодня
Многое в «проклятых девяностых», что массовому человеку советской выделки кажется пагубными изобретениями современных либералов, демократов и прочих национал-сепаратистов, на самом деле — основательно позабытое давнее прошлое. То, что было в России сразу по окончании Гражданской войны, история воспроизвела сразу в нескольких уголках распавшегося Союза: в непризнанных или, как их еще называют, «пиратских» республиках, которые не согласились подчиниться беловежско-ооновским схемам раздела, в результате отвоевали за независимость, а затем пережили разруху и блокаду. Вдобавок к ним надолго приклеился ярлык «коммунистической Вандеи» — так пропаганда официально назначенных суверенов мстила отщепенцам за поражение. В действительности этнические мятежники вовсе не были поголовно привержены советской идеологии; но кое в чем этот штамп довольно точно отразил их общую ситуацию.
Русские большевики начали свою главную междоусобную разборку относительно поздно, на пятом году после захвата власти, когда основные битвы Гражданской были позади. По схожим законам развивался «социально-политический заказ» в большинстве непризнанных республик вчерашнего СНГ.
Поначалу над вчерашним полем битвы реет неомраченный дух боевого товарищества, своего рода патриотическая релаксация. Первая цель достигнута, враг отброшен, но остается общим для всех, память еще свежа, и любые расхождения в своем кругу вторичны. Депутатов и других лидеров выбирают почти как командиров в земляческом ополчении или сельских старшин на сходе. Те из «наших», кто мог бы предъявить принципиальные счеты новой реальности, в большинстве решили перебраться куда-нибудь подальше, да и там по понятным причинам редко рвутся обнародовать несогласие с режимом на родине. Об оставшихся на месте «чужих» говорить не приходится.
Постепенно жизнь входит в более или менее устоявшуюся колею, и вот наступает момент, скажем так, взрывообразного расширения политической субстанции. Тут уже образ врага как внешней (этнически или классово чуждой) силы перестает застить весь свет: обостряется внутренняя конкуренция, нередко переходя в борьбу на уничтожение; бурлят публичные дискуссии. А затем прежняя — как правило, единственная «революционная» партия, она же национальное движение, сходит со сцены, перерождаясь в классическую постсоветскую «партию власти» со своими фаворитами и изгоями. Однако воплощенные символы общей борьбы и победы пока в неприкосновенности: претензии фронды сосредоточены на «коррумпированных бюрократах в окружении лидера», на «сером кардинале» или еще каких заместительных фигурах. Иначе — народ не поймет. Без кавычек. Но и это до поры до времени.
Возможно, из-за сравнительно небольших размеров отделившихся территорий и народов ни у кого из них не было «революционной троицы» в полном комплекте. Но, например, в Абхазии можно обнаружить «своего местного Ильича». Как и российский вождь, Владислав Ардзинба долго жил и работал вдали от родных мест, разве что только не за границей и отнюдь не на положении маргинала. Конечно, его в незнании собственного народа не упрекнуть — хотя бы просто потому, что чуть ли не все абхазы от хладных питерских скал до речки Аалдзги лично знакомы друг с другом: их в этом пространстве и наберется-то немногим больше ста тысяч. Все же без подобных обвинений не обошлось: сторонники грузинского дела утверждали, что Ардзинба в жизни не имел ни малейшего соприкосновения с их государствообразующей нацией, оттого и стал таким закоренелым нигилистом; но это явные выдумки. Как Ленин, он возвратился на родину в критический момент, возглавив освободительное движение; правда, старался до последней возможности действовать исключительно легальными методами. И так же сделал невероятно рискованный, но оказавшийся единственно верным шаг, когда все повисло на волоске: грузинские отряды заняли столицу; по другую сторону российской границы, в Адлере дожидался самолет со спецназом из Тбилиси, пока абхазские начальники сбегут сюда, и можно будет их интернировать. А те по настоянию Владислава Григорьевича решили, несмотря на видимую безнадежность положения, держать оборону в Гудауте, «самом абхазском» центре страны, и в итоге выиграли войну с мизерной территории в кольце фронтов, при поддержке добровольцев из-за Большого Кавказского хребта. Шамиль Басаев, очевидно, здесь сыграл роль Белы Куна — если и не в реальности, то в записках мемуаристов. Лет через шесть после победы Ардзинбу поразил тяжелый недуг, в чем-то даже схожий с ленинским (хотя официально он оставался на посту до исхода следующих президентских выборов) — и когда это стало очевидным, пошли слухи, будто президента отравили враги. Современный уровень знаний позволяет счесть такие подозрения, во всяком случае, более обоснованными, нежели давние сказки о «пропитанных ядом пулях Каплан».
Правда, в наши дни всякое сходство заканчивается: карты абхазской политики смешала рука dei ex machina. «Конференции в Рапалло» пока не видно и на горизонте, но все-таки мятежную республику признали уже не только Кремль и безвластное правительство давно не существующего африканского государства Сомали, но также, после долгих сомнений, Никарагуа. Возможно, признает окончательно и Венесуэла, когда русские подвезут еще больше дарового оружия, и даже Белоруссия — если ее батьке, наоборот, Европа не подбросит кредитов по потребностям…
В Нагорном Карабахе, в свою очередь, имеется прямой аналог Троцкого: главком и министр обороны, военный диктатор и пламенный мотор соответствующей хозяйственной системы. Именно он в тех местах стал живым символом победы. «Один из наиболее ярких и талантливых командиров, Самвел Бабаян участвовал в боях на самых трудных участках. Практически не было такого участка фронта, где не побывал Самвел Бабаян. Не отягощенный академическими военными знаниями, принимал смелые и неординарные решения», — сообщает сегодня один из сайтов его сторонников.
А в первые годы мира о Бабаяне рассказывали в Степанакерте: «он выиграл нашу войну, вот только говорить открыто при нем боялись». Потом он, совсем как Троцкий, был объявлен убийцей — ладно, хоть не шпионом. И альпинистскими орудиями, каковых, несомненно, хватает на складах в высокогорной стране, его, к счастью, не рубили.
Над благополучно отстроенной карабахской столицей распласталось по склону ее «верхнее предместье», некогда центр Карабахского ханства, затем славный город Российской империи (пятый по величине и значению во всем Закавказье), а нынче захудалое районное местечко Шуша. Еще выше, на одиноко вознесшейся скале — городская тюрьма. Там четыре с половиной года из назначенных по приговору четырнадцати отсидел Самвел Бабаян, обвиненный в покушении на тогдашнего президента НКР. Последний его и помиловал, выдержав приличествующий срок. Вскоре по выходе на свободу Бабаян основал свою политическую партию, власти ее явно не зажимают. К чести для местного общества, удалось пройти по острию кинжала, избежав раскола. Больше никаких последователей революционного вождизма в Карабахе уже не находилось.
Возможно, еще и поэтому из всех непризнанных или «недопризнанных» столиц на бывших имперских окраинах один только Степанакерт местами — особенно ночью, когда из едущей машины не углядишь горный кавказский колорит, а видны в основном углы домов, тротуары и фонари — вполне может сойти за тихий городок где-нибудь в провинциальной Европе, за десятилетия позабывшей войну.
А что же третий вождь? У многих, если не у большинства осетин можно заметить весьма своеобразное отношение к фигуре Сталина: когда речь заходит о великих свершениях и исторических победах, то он «весь наш», брат по крови. В записках одного отставного генерала из этой нации даже довелось прочесть, что пару раз Иосиф Виссарионович заговаривал с ним по-осетински, не то что совсем бегло, но довольно свободно. А вспомнят про жестокости и преступления — тут Сталин персонифицируется как чужак, «настоящий кекел» (так в Осетии и некоторых других областях Кавказа прозывают почему-то всех грузин, при том что у них самих это слово неясной этимологии и довольно прихотливой семантики подразумевает только женский пол).
