Виктор Кожемяко - Политические убийства. Жертвы и заказчики
– Значит, Маша!
Так я ее звал по возрастному своему праву. Уж не припомню, когда мы познакомились, но было это давно и, конечно, в московской квартире Распутиных. Не каждый раз во время моих наездов заставал я ее дома, да и если была, в наших беседах с Валентином Григорьевичем по поводу той или иной очередной его работы не участвовала. Но после делового разговора Светлана Ивановна, как правило, звала за накрытый стол на кухню или в столовую, и, несмотря на мои отнекивания, чаепитие все-таки происходило. А то и самый настоящий ужин. «Вы же с работы», – убеждали меня.
И вот здесь, в застолье, я имел возможность близко видеть Машу и говорить с ней. Красивое лицо ее всегда было серьезным, глаза из-под темных бровей смотрели строго и несколько отрешенно, улыбка редко в них появлялась. Вообще, казалось, что она постоянно погружена в себя, как бывает у людей творческих, в том числе и у знаменитого ее отца.
Да, сходство с отцом не было только внешним. Узнав, что она окончила Московскую консерваторию по классу органа и теперь там работает, воспринял я это как нечто очень естественное, словно дочь писателя Распутина и должна была стать если не писателем, то обязательно художником или музыкантом. А профессиональные ее интересы – Бах, древнерусские церковные распевы – представлялись удивительно соответствующими всему складу личности.
Однажды обратил внимание на появившийся в квартире небольшой домашний орган – первый раз такой видел. Теперь знаю, это работа современного петербургского мастера Павла Чилина: подруга Маши по консерватории рассказала, что лишь в этой покупке она позволила себе принять помощь отца, в остальном старалась полагаться всегда на собственный скромный заработок.
Но для меня все трое они были нераздельны – Валентин Григорьевич, Светлана Ивановна и Маша. Ощущение дружной семьи, где царят взаимное понимание и взаимная любовь, где отношения проникнуты редкостной сердечностью, теплотой и доброжелательством, охватывало меня при каждом посещении этого дома, оставляя потом душу согретой надолго.
Очень сдержанная по натуре, Маша была немногословна. На вопросы мои отвечала обычно коротко, будто стесняясь отнимать время или быть неинтересной. А вопросы чаще всего были у меня о музыке, о консерватории, о ее коллегах. И уж совсем немногословной становилась, когда я пытался расспрашивать о ней самой. Поэтому почти все, что на сегодня о Маше знаю, – это со слов ее отца и матери. Например, увидев как-то в квартире афишу недавнего органного концерта Марии Распутиной, начал спрашивать, как он прошел, и, поскольку самой Маши в этот раз дома не было, родители могли не очень сдерживать свою радость и гордость за дочь.
От Валентина Григорьевича узнал, что она глубоко занимается историей органного искусства. А когда очередной свой текст писатель дал мне набранным на компьютере, а не напечатанным на портативной машинке, как всегда бывало, и когда я поздравил его с освоением нового метода, он улыбнулся:
– Да это Маша. Она вошла в авторский коллектив, чтобы писать книгу по истории органной музыки, и вот освоила компьютер. Берется теперь и мне помогать.
Ну а от Светланы Ивановны я слышал то в связи с черничным вареньем или голубикой, которые она подавала на стол, что это собрано Машей, то про какое-нибудь вкусное блюдо, что это Маша готовила.
И очень запомнилась последняя, самая последняя встреча. Я уже одевался в передней, чтобы уходить, когда Светлана Ивановна, провожавшая меня вместе с дочерью (Валентин Григорьевич улетел в Иркутск), сказала:
– Вот у Маши возникло затруднение, и я не могу ей помочь. Может быть, вы помните, чьи это стихи?
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием животворили,
Не говори с тоской: «Их нет»,
Но с благодарностию: «Были!»
– По-моему, это Жуковский, – ответил я, не вполне, впрочем, уверенный.
Придя домой, заглянул в книгу. И вздохнул с облегчением: не ошибся.
* * *
Не говори с тоской: «Их нет»,
Но с благодарностию: «Были!»
Однако как уйти от тоски? О том, что Маши больше нет, я узнал не в Москве, а в родном селе Можары на Рязанщине, куда приехал после многолетней разлуки. Сперва 10 июля, на следующий день после катастрофы, сообщили, что Марии Распутиной, которую родители прибыли встречать в аэропорт, нет ни среди живых, ни среди опознанных погибших. Но сердце упало: подобные сообщения в последнее время почти никогда не кончаются добром. И вот 12-го утром самое худшее подтвердилось.
Набирал силу жаркий июльский день, когда я отправился на сельскую почту, чтобы дать телеграмму соболезнования. Новая почта оказалась рядом с обелиском памяти односельчан, павших в Великую Отечественную. Я вспомнил, что сегодня 12 июля – День святых Петра и Павла, ставший днем советской победы в величайшем танковом сражении на Прохоровском поле. А еще вспомнил старую почту, откуда мальчишкой во время войны приносил в дома здешнего лесхоза газеты и письма. Были среди них и скорбные.
Горе родителей, теряющих сына или дочь, одинаково тяжело, какой бы ни была причина потери. И все-таки есть разница. Молодой летчик Николай Маркин, отмеченный званием Героя Советского Союза, как и все другие, чьи имена увековечены на обелиске, перед которым я стоял, погиб в боях за Родину.
А за что погибли эта молодая женщина и еще более ста человек, разделивших ее судьбу? За что ежегодно таким же образом гибнут многие сотни людей в нашей стране? Причем все последнее пятнадцатилетие – от года к году все больше!
Вот минуло сорок дней со дня той трагедии, а сколько уже новых произошло… Даже якобы поставлен своего рода рекорд – во всяком случае так было сказано по телевидению: за двадцать часов с 26 на 27 июля потерпели катастрофу три самолета. Хотя нынче трудно понять, что считать «рекордом» в горькой и бесконечной этой череде. Ведь на следующий день после катастрофы А-310 в Иркутске точно такой же аэробус той же самой авиакомпании «Сибирь» запросил аварийную посадку в Симферополе. А несколькими часами позже в Иркутске из-за отказа хвостового двигателя пришлось экстренно садиться самолету, следовавшему из Владивостока в Екатеринбург. В тот же день – ЧП с самолетом главкома ВМФ адмирала В. Масорина, который чудом остался жив. Не слишком ли для одного дня?
Что касается Иркутска, то, по официальной информации, аэробус А-310 стал пятым самолетом, разбившимся здесь за последние десять лет. Тоже один из рекордов убиваемой России?
Конечно, много (и, наверное, справедливо) писалось и говорилось о серьезных недостатках расположения аэропорта в Иркутске. Министр транспорта И. Левитин поспешил успокоить решением о переносе его в другое место, за пределы городской черты, и о строительстве новой взлетно-посадочной полосы. Но вот вопрос: а решит ли это проблему в целом?
Процитирую высказывание одного из авторитетных и, можно сказать, независимых специалистов – Александра Савелова, штурмана-инструктора с большим летным стажем:
– Десятки крупных аэропортов мира находятся в черте города, и никому не приходит в голову их переносить. Короткая полоса в Иркутске? Не такая она уж и короткая. Кстати, многие газеты ошиблись, написав, что длина ВПП в Иркутске 2700 метров, она – 3100 метров. И это далеко не маленькая полоса. Немногие аэродромы мира могут похвастаться такой полосой… Я бы винил не взлетно-посадочные полосы, а руководителей авиакомпаний и авиачиновников, которые с дурным упорством тащат бэушные западные самолеты в нашу страну – устаревшие морально и устаревшие физически.
Специально выделяю эти слова, поскольку та же самая мысль прозвучала в связи с иркутской катастрофой и в комментариях других специалистов, вызывающих наибольшее доверие.
Правда, «дурное упорство», как выразился Александр Савелов, со стороны упомянутых им руководителей частных авиакомпаний – вовсе не какая-то бессмысленная глупость, а действие абсолютно сознательное и вполне объяснимое.
Им это выгодно – вот в чем секрет! Да хотя какой секрет, если тут все очевидно. Даже по телевизору показали – на картинке, на диаграмме: «бывший в употреблении», а точнее говоря, основательно изношенный западный самолет покупается частной российской компанией по цене в два раза дешевле, чем новый! Да еще 7 процентов из этого получает организатор сделки – тоже хорошо.
Им хорошо! Но не нам – не тем, кому на этих самолетах, которые по существу давно должны быть списаны, приходится с риском для жизни летать. Аэробус А-310, совершавший тот трагический рейс по маршруту Москва – Иркутск, был сдан в эксплуатацию еще в 1987 году.
На Западе норма его использования – десять лет, и там он свое отлетал.
А вот в России, куда его взяли в аренду «по дешевке», летал после этого уже девятый год!
При капитализме, мы теперь достаточно убедились, в полном смысле все на продажу. Вот и соревновались газеты и телевидение, обсуждая тему «компенсаций» семьям погибших, в муссировании вопроса: сколько стоит человеческая жизнь? Да ведь она бесценна!
