Гровер Ферр - 1937. Правосудие Сталина. Обжалованию не подлежит!
Вместо этого Коэн только и отмечает:
«Показания их были вырваны под пыткой и подогнаны под совершенно фантастическое обвинительное заключение. Снова все было хорошо отрепетировано…»[316]
В процитированном фрагменте и «вырванные под пыткой» показания, и «отрепетированный» процесс — все это ни к чему не обязывающие словеса, с помощью которых автор стремился создать у читателя впечатление, что ему известно гораздо больше, чем это есть на самом деле. Под стать Коэну и переводчики его книги на русский, сделавшие еще одну подмену: выражение «вымученное признание» («painfully extracted confession») они заменили на показания, «вырванные под пыткой». Но главное здесь не в манипуляторских злоухищрениях: перед нами яркий пример вопиющей непорядочности Коэна. Судите сами.
Коэн ничего не знал о «вымученных», а тем более «вырванных под пыткой» признаниях. Годы спустя ему самому пришлось признать, что к Бухарину такие методы не применялись:
«В отличие от многих других жертв репрессии, в том числе командиров Красной Армии, к нему, похоже, не применяли физических пыток в тюрьме».[317]
Реабилитационная Комиссия ЦК КПСС горбачевского времени хотя и приложила немало сил, но так и не сумела отыскать доказательств применения к Бухарину пыток, фактов оказания на него какого-либо давления или посулов сохранить жизнь в обмен на лживые показания.[318] Что касается «репетиций», Коэн, когда писал свою книгу, не располагал о них никакими сведениями и до сих пор знает о них не больше нашего.
В следственном изоляторе у Бухарина нашлось время, чтобы написать книгу стихов, научно-теоретические работы, первую часть автобиографического романа, несколько писем. Ясно, что благоприятные условия для литературного творчества предоставляются далеко не всем заключенным, а только тем из них, кто, как Бухарин, находился на привилегированном тюремном содержании.
Ссылаясь на Медведева, Коэн отмечает:
«Примерно 2 июня он, наконец, уступил «лишь после угрозы следователя уничтожить его жену и только что родившегося сына»… Чтобы спасти ее и новорожденного сына… ему пришлось «сознаться» и выступить на суде».
В самой книге Медведева никаких доказательств сказанного нет и в помине, а вместо них автор голословно заявляет, будто «имеются свидетельства, что…» Причем таковые не преданы гласности вплоть до настоящего времени.
Что касается утверждений о запугивании, они тоже бездоказательны. Даже в письме от 10 декабря 1937 года на имя Сталина, где Бухарин отрекся от предыдущих показаний (правда, очень скоро вновь подтвердил их справедливость), нет ни слова, ни намека (!), что отвергнутые им признания получены с помощью угроз или каких-то иных недозволенных методов следствия. Из письма к супруге хорошо заметно отсутствие у Бухарина страха за членов своей семьи, которые из-за него могли бы подвергнуться преследованию со стороны властей. Судя по всему, единственное, что действительно его тревожило, — это судьба рукописей, которые, как он считал, обязательно должны быть сохранены для потомков.[319]
Исследователи теперь могут обратиться и к упомянутым выше показаниям Бухарина от 2 июня 1937 года. Довольно осторожное исследование этого документа показывает: нет никаких причин считать показания неподлинными или не принадлежащими лично Бухарину.[320] Гетти дает понять, что время появления признательных показаний может быть связано с докатившимися до Бухарина известиями об аресте Тухачевского и других высокопоставленных командиров Красной Армии.
Бухарин утверждал, что состоял вместе с ними в одной из переплетающихся между собой заговорщических группировок. По всей видимости, следователи НКВД были убеждены, что Бухарин рассчитывал на Тухачевского и других военных, что те помогут вызволить его из заключения. Вот, к примеру, что написано в воспоминаниях Анны Лариной:
«И позже, в сентябре 1939 года, во внутренней тюрьме на Лубянке, один из следственных работников Матусов сказал мне:
— Вы же думали, что Якир и Тухачевский спасли бы вашего Бухарина. А мы работаем хорошо. Поэтому это не удалось!»[321]
Кстати, впоследствии Коэн стал придерживаться похожей точки зрения.[322]
Вполне возможно, что как только Бухарину стало известно, что несколько крупнейших военачальников арестованы и дают против него показания, сам Николай Иванович тотчас пошел на сотрудничество с «органами», чтобы «выторговать» себе некие «условия». Но как во множестве других случаев, утверждения про «торги» и «условия» опять остались у Коэна недокументированными.
Еще одно утверждение Коэна тоже неверно:
«В течение нескольких недель после его ареста жена Бухарина была сослана… в Астрахань в июне 1937 года».[323]
Напомним: арест Бухарина состоялся 27 февраля 1937 года по решению Пленума ЦК ВКП(б) передать расследование его (и Рыкова) дела в НКВД. Но семья Бухарина лишилась элитной квартиры в Кремле только после первых признательных показаний главы семейства 2 июня, т. е. через три месяца с небольшим. И лишь 19 июня Сталин принял решение о высылке из Москвы жен Бухарина, Радека, Тухачевского и других. Таким образом, Ларина отправилась в ссылку не «в течение нескольких недель», а спустя несколько месяцев после ареста ее супруга. Любопытно, что в русскоязычном переводе фраза «в течение нескольких недель» выброшена, а вместо нее (наверное, чтоб не смущать читателя противоречиями с воспоминаниями Лариной-Бухариной) написано просто про ссылку в Астрахань «в июне 1937 года».[324] В тех же мемуарах говорится, что арестована она была еще позже — 20 сентября 1937 года.
Таким образом, истина опять не на стороне Коэна, ибо Ларина-Бухарина отправилась в ссылку не сразу, а спустя довольно продолжительное время после ареста мужа. Вместе с сыном она продолжала пользоваться кремлевской квартирой Бухарина, пока тот не стал давать показания о своей преступной деятельности. И, как можно предположить, если бы он и дальше хранил молчание, семью, возможно, вообще никогда бы не выслали из Москвы.
БУХАРИН НА ПРОЦЕССЕОдно из утверждений Коэна состоит в том, что от Бухарина-де не удалось получить никаких конкретных признаний:
«В действительности же, как некоторые понимали в то время и как в конце концов поняли многие другие, Бухарин не сознался в предъявленных ему обвинениях».[325]
Перед нами один из главных тезисов Коэна или по меньшей мере самое известное утверждение во всей его книге. Даже на заседании «реабилитационной» комиссии горбачевского времени один из ее членов высказал мнение, будто в своих показаниях на процессе Бухарин «по сути дела от всего отказался».[326] Тогда реплика не привлекла внимания, но в отличие от членов комиссии мы не вправе оставить ее без внимания. Ниже мы уделим ей больше внимания, чтобы показать ошибочность такого рода представлений. Ибо Бухарин не только много раз признавал свою несомненную виновность, но и указывал содеянные им конкретные преступления.
Коэн отмечает, что, принимая ответственность за «блок», Бухарин имел в виду нечто совсем иное. Государственный же обвинитель подразумевал блок «правых» и троцкистов-зиновьевцев. Но, как представляется Коэну, такого блока не существовало и в помине. Говоря о линии поведения, которую Бухарин будто бы продумывал перед процессом, автор пишет:
«Он (Бухарин. — Г.Ф., В.Б.) возьмет на себя символическую роль обобщенного большевика: «Я несу ответственность за блок», то есть за большевизм».[327]
Коэн и здесь неправ: из материалов архива Троцкого в Хоутонской библиотеке в Гарварде следует, что правотроцкистский блок все же существовал. Правда, в 1937-м Троцкий отрицал его наличие, но главным образом в связи с расследованиями комиссии Дьюи. Зато теперь стало известно: его отпирательства — преднамеренная ложь. В архиве Троцкого в Хоутонской библиотеке Гарвардского университета в Бостоне Дж. Арч Гетти обнаружил следы переписки Троцкого с некоторыми видными деятелями в СССР, в том числе с Радеком и Сокольниковым, которые в январе 1937 года предстали на скамье подсудимых процесса по делу антисоветского троцкистского центра:
«Во время московских показательных процессов Троцкий отрицал то, что он имел какие-то связи с осуждаемыми со времени его высылки в 1929 году. В то же время теперь понятно, что в 1932 году он послал личные секретные письма бывшим лидерам оппозиции К. Радеку, Г. Сокольникову, Е. Преображенскому и др. Содержание этих писем неизвестно, но есть основание думать, что в них содержалась попытка убедить адресатов вернуться к оппозиции».[328]
