Рауль Ванейгем - Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)
Что такое поэзия? В 1895–м, во время плохо продуманной и обречённой, как тогда ошибочно казалось, стачки один активист из общенационального профсоюза железнодорожников взял слово и намекнул на простое и эффективное средство: «За два су можно приобрести вещество, которое при верном использовании лишит локомотив возможности функционировать». Правительственные и капиталистические круги уступили. Здесь поэзия была чистым актом, порождающим новую реальность, актом обращения перспективы вспять. Эта materia prima находится в пределах достижимости каждого. Поэты — это те, кто знает как использовать её наилучшим образом. И что стоят вещества за два су по сравнению с повседневным существованием, предлагающим изобилие доступной и ни с чем не сравнимой энергии: волю к жизни, разнузданные желания, любовные страсти, любовь к страстям, силу страха и тоски, разгорающуюся ненависть и вспышки разрушительной ярости? Каких поэтичных восстаний следует ожидать от повсеместно испытываемых чувств смерти, старения, болезни. Из этого всё ещё маргинального сознания должна родиться длительная революция повседневной жизни, единственная поэзия творимая всеми, а не одним.
«Что такое поэзия?», спрашивают эстеты. Тогда им следует дать следующее свидетельство: поэзия уже редко является стихами. Большая часть искусства предаёт поэзию. Как может быть иначе, когда поэзия и власть непримиримы? В лучшем случае, творчество артиста заключает себя в тюрьму, в ожидании своего часа, своего шедевра, который скажет последнее слово; но пусть артист ждёт его сколько хочет, это последнее слово — то самое, за которым должно начаться совершенное общение — не будет произнесено никогда, пока бунт творчества не подтолкнёт искусство к реализации.
Африканский шедевр, будь это стихотворение или музыка, скульптура или маска, не будет считаться завершённым пока он не станет созидательным словом, действенным словом; пока он не начнёт функционировать. Это касается не только африканского искусства. Нет искусства в мире, который не пытается функционировать; и функционировать, даже на уровне последующей интегрированности, заодно с изначальной волей: волей к жизни в изобилии творческого момента. Почему у лучших работ нет конца? Они на всех углах требуют права на реализацию, права войти в мир реальной жизни. Нынешнее разложение искусства — это идеально согнутый лук для этой стрелы.
Ничто не спасёт прошлую культуру от культуры прошлого кроме картин, сочинений, музыкальной или каменной архитектуры, чьё качество способно достичь нас, свободное от своей формы, заражённой сегодня разложением всех форм искусства. Де Сад, Лотреамон, но также Вийон, Лукреций, Рабле, Паскаль, Фурье, Босх, Данте, Бах, Свифт, Шекспир, Учелло… сбросят свою культурную оболочку, выйдут из музеев, куда их поместила история и подключатся, подобно убийственным пулемётным очередям, к обращению перспективы реализаторов искусства. Как оценить стоимость старинного шедевра? С точки зрения радикальной теории, содержащейся в нём, в ядре творческой спонтанности, которую смогут высвободить новые творцы посредством неслыханной поэзии и ради неё.
Радикальная теория прекрасно способна различить действие, начатое творческой спонтанностью, не изменяя ни его, ни его ход. В то же время, в свои лучшие моменты, художественный демарш стремится оставить на мире отпечаток субъективности, всегда тянущейся своими щупальцами к созданию и самовосозданию. Но в то время как радикальная теория держится поэтической реальности, реальности творящейся в преобразующемся мире, искусство вовлекается в аналогичный демарш с гораздо более крупным риском потеряться и быть коррумпированным. Только искусство, вооружённое само против себя, против всего, что в нём есть слабого — эстетичного — сопротивляется интеграции.
Как известно, общество потребления сводит искусство к разнообразию потребляемых продуктов. И чем больше вульгаризуется подобное умаление, тем больше убыстряется разложение, тем больше возрастают шансы на преодоление. Общение, которого так страстно добивается художник прерывается и запрещается даже в самых простых отношениях повседневной жизни. Это настолько верно, что в поиске новых способов общения, который отнюдь не является прерогативой поэтов, участвуют коллективные усилия. Так закончилась старая специализация искусства. Художников больше нет, потому что каждый художник. Работой грядущего искусства станет построение страстной жизни.
Творение менее важно, чем процесс, благодаря которому оно появляется на свет, чем акт творения. Не музеи, а творческое состояние делает художника таковым. К несчастью, художники редко узнают творцов в самих себе. Большую часть времени они позируют перед публикой, дают себя разглядывать. Созерцательное отношение к творению стало первым камнем, брошенным в творца. Художник сам спровоцировал это отношение и оно сегодня убивает их, потому что их искусство сводится к потребительской потребности, к самым грубым экономическим императивам. Вот почему нет больше шедевров искусства в классическом понимании. Шедевров уже не может быть и тем лучше. Поэзия теперь повсюду, в фактах, в создаваемых нами событиях. Поэзия фактов, с которой всегда раньше обращались как с маргинальным фактом, вновь вошедшая сегодня в центр интересов каждого, это повседневная жизнь, которая никогда из него не выходила.
Истинной поэзии наплевать на стихи. Малларме, в поисках Книги, ничего так не хотел как упразднения стихов, а как ещё упразднить их если не реализовать их? Некоторые современники Малларме блестяще продемонстрировали эту новую поэзию. Сознавал ли автор Геродиады, когда называл анархистских агитаторов «ангелами чистоты», что они предлагали поэту ключ, который тот не мог использовать, будучи замурованным в своём языке?
Поэзия всегда пребывает где—то ещё. Её уход из искусства, позволяет увидеть, что она в первую очередь пребывает в действиях, в стиле жизни, в поиске этого стиля. Будучи всюду подавленной, эта поэзия процветает всюду. Зверски убитая, она восстаёт из мёртвых через насилие. Она освящает повстанцев, вступает в любовную связь с бунтом, воодушевляет великие социальные праздники до того как бюрократы сдадут её в тюремную камеру со смотровым глазком.
Живая поэзия уже показывала по ходу истории, даже во фрагментарных бунтах, даже в преступлении — в этом бунте одиночки, как сказал Кердеруа — что всегда находится на стороне всего, что есть неукротимого в человеке: на стороне творческой спонтанности. Воля творить единство индивида и общества, но на основе не коммунитарной фикции, а субъективности, вот что превращает новую поэзию в оружие, с которым каждый должен научиться обращаться сам. Отсюда поэтический опыт становится первичным. Организация спонтанности станет делом рук самой спонтанности.
21 глава «Властители без рабов»
Власть — это социальная организация, при помощи которой хозяева поддерживают условия рабства. Бог, государство, организация: эти три слова демонстрируют всю автономию и историческую предопределённость власти. Три принципа сменяя друг друга осуществляли свою власть: принцип господства (феодальная власть), принцип эксплуатации (буржуазная власть), организационный принцип (кибернетическая власть) (2). — Иерархизированная социальная организация усовершенствовалась через утрату сакрального и механизацию, но возросли её противоречия. Она стала более человечной в той мере, в какой она лишила людей их человечности. Она приобрела автономию избавившись от властителей (правители правят, но это марионетки). Команды власти увековечивают сегодня бег добровольных рабов, тех, что по словам Феогнида, рождаются со склонённой головой. Они утратили даже нездоровое удовольствие от повелевания. Повелителям—рабам противостоят люди отрицания, новый пролетариат, богатый своими революционными традициями. Из них появятся повелители без рабов и новый тип общества, в котором реализуется живой проект детства и исторический проект великих аристократов (l) (3).
1
Платон пишет в Феаге: «Каждый из нас хотел бы быть по возможности повелителем всех людей, или, ещё лучше, Богом». Посредственная амбиция в виду слабости повелителей и богов. В конце концов, если ничтожность рабов происходит из их преданности своим повелителям, ничтожность правителей и самого бога происходит из дефектной природы тех, кем они правят. Повелитель знает отчуждение по его позитивному полюсу, раб — по негативному; и тому и другому отказано в целостном повелевании.
Как ведёт себя феодал в рамках этой диалектики повелителей и рабов? Раб божий и повелитель людей — и повелитель людей потому что раб божий, в соответствии с потребностями мифа — он обречён интимно испытывать отвращение и уважительный интерес к Богу, потому что Богу он должен своё раболепие и от него же он получает власть над людьми. В общем, он воспроизводит между Богом и самим собой тот тип отношений, что существует между знатью и королём. Что есть король? Избранный среди избранных, причём порядок наследования представляется большую часть времени игрой, в которой соперничают равные. Феодалы служат королю, но они служат ему как равные во власти. Они также покорны Богу, но как соперники и конкуренты.
