Владимир Бушин - Путин против Сталина. Тест на патриотизм
Но еще вот что прочитали мы в эти дни… Мария Дмитриевна Бондаренко (Катаева) живет в Крыму, в городе Саки. 23 февраля этого года, в День Красной Армии, ей исполнилось 91 год. Она была снайпером и вспоминает: «Помню я первого убитого врага – немолодой мужчина, бивший по нашим позициям из пулемета. Когда нажимала на спусковой крючок, никаких чувств у меня не было. Но когда увидела, как он тяжело свалился в окоп (понятно, что наповал), я зарыдала. Долго ревела, размазывая слезы по щекам. Не потому, что врага убила, он также мог убить меня из своего пулемета. Его лично было не жалко – я его на нашу землю не звала, сам приперся. Но ведь где-то его дети малые ждут своего папку, а я его убила… Нам с собой всегда давали по сорок граммов спирта. Я выпила одним залпом, обожгла горло – и все. Больше никогда не плакала, убивая врага. И никогда не пила спирт».
А снайпер Лидия Андерман, умершая в прошлом году, признавалась: «Когда я застрелила первого немца, несколько недель не могла заснуть: как это – я убила человека! Убеждала себя, что он враг, что он пришел на нашу землю, напал, но закрывала глаза и видела его небритое рыжее лицо… А потом я стала стрелять в немцев, как в мишень».
Никакого другого выхода не было. Кроме всего прочего, в этом сыграло свою роль и то, что гибли подруги: из 1885 выпускниц снайперской школы не дожили до Победы 185 (Невыдуманные истории № 10’16, с.7).
А Татьяна Васильевна Доронина в «Аргументах и фактах» вспомнила Таню Савичеву в блокадном Ленинграде и ее скорбно знаменитый дневник-мартиролог, и тут же – как она сама, одиннадцатилетняя девочка, отец которой вернулся с фронта искалеченным, носила картошку пленным немцам, работавшим у них во дворе: «И на всю жизнь запомнила я, как смотрели на меня эти три немца. Один из них плакал. И я заплакала вместе с ним… Не дай Бог никому это все пережить!» (АиФ № 18’16). Это русское сердце…
Но на этой же полосе «АиФ», где Т. Доронина, другой артист, Народный артист СССР Олег Басилашвили пишет: «Я спрашивал отца: «А правда, что солдаты, бросаясь в атаку, кричали: «За Родину! За Сталина!» Он говорил: «Не знаю. Может, кто-то и кричал. Мы кричали «Мама!» А немцы кричали «Мутер!».
Отец, видно, подшутил над будущим народным: никто, конечно, не кричал «Мама!». Такого засмеяли бы после боя, а то и в штрафную роту отправили бы на перевоспитание. Кричали «Ура!»… «Вперед!»… «За мной!»… «Бей их»!… «Славяне, дави гадов!» и т. п. Томас Блатт, один из узников концлагеря Собибур, где были в основном евреи со всей Европы, свидетельствует о восстании, поднятом там 14 октября 1943 года под руководством советского лейтенанта Александра Печерского: «Колонны голландских, польских, чешских, советских евреев пошли на приступ ворот лагеря, громко крича русское «Ура!» …Но порой кто-то прибегал, конечно, и, как ныне говорят, к ненормативной лексике, что было, разумеется, гораздо более естественно, чем в писаниях или речах Василия Аксенова и Бенедикта Сарнова, Улицкой и Рубиной.
И вот, продолжает народный, – с криком «Мама!» – «Muttеr!» люди бежали друг на друга и убивали по страшным и непонятным законам войны». Да, законы страшные, но почему же непонятные? В твой родной дом, нарушив все законы, наплевав на два межгосударственных договора, исключавших возможность всякого конфликта, вломились бандиты, чтобы грабить, насиловать, убивать. И они в этом сильно преуспели, истребив почти 27 миллионов твоих сограждан. И по все законам земли и неба ты имеешь право и даже обязан влепить ему пулю в лоб. Теперь – хотя бы мысленно. А вы, народный, вместо этого равняете бандита и советского человека, палача и жертву, своего соотечественника и немецкого фашиста. Как же вас теперь называть – может, антинародный? Да, следовало бы ввести у нас такое звание для некоторых артистов, писателей, депутатов Думы.
Я знал Михаила Светлова. На его смерть в ленинградской «Звезде» напечатал статью «Незаменимый». Человека более мягкого и деликатного не приходилось встречать. Но в те дни в стихотворении «Итальянец» он писал:
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле.
Но ведь я не пошел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля.
Здесь я выстрелил, здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился.
И не дам мою родину вывести
За простор чужеземный морей!
Я стреляю. И нет справедливости
Справедливее пули моей.
Знаменитая Людмила Павличенко истребила 309 захватчиков. А в сентябре 1942 года, когда она окрепла после ранения, ее в составе делегации советской молодежи – ей было 26 – послали в США. И там на одном митинге она бросила в лицо американцам, тянувшим резину с открытием Второго фронта: «Не кажется ли вам, джентльмены, что вы слишком долго прячетесь за моей спиной?» А спина ее была в шрамах от ран.
Но вернемся к аборигенам телеэкрана.
Накануне Дня Победы была передача «Право голоса», которую ведет Роман Бабаян. И музыковед Людмила Кирнарская, проректор академии им. Гнесиных, преподносит народу такой, например, подарочек к празднику: «А знаете ли вы, ликующие, что в свое время Сталин приказал убрать из Москвы всех раненых и калек войны, дабы они не портили вид столицы?»
И тут самое удивительное, что все участники передачи во главе с Бабаяном молчат, даже не смеют спросить, откуда мадам это взяла. Да она ведь порет такую же дикую чушь, как пущенный когда-то слух о плане выселения из Москвы евреев. Ну, подумали хотя бы, если отбросить все иные соображения, как это можно было практически осуществить? Ведь у кого-то из калек были отцы и матери, у кого-то жены и дети, братья и сестры, а у кого-то даже все это вместе. И вот вообразите себе, являются к матери или жене, к брату или сестре, к сыну или дочери инвалида страшные посланцы Сталина и заявляют: «Мы забираем вашего сына (мужа, брата, отца). Машина ждет». И что в ответ слышат? «Да, да, забирайте, надоел он нам, вздохнем свободно»?.. В каком изуверском, распутном уме могла родиться оглашенная на всю страну мысль музыкантши!
Впервые я услышал эту пакостную байку от своего друга Е. В. Когда я сказал ему, что он олух, Е. спросил: «А куда же они делись?» Ну, тогда еще были живы-здоровы и мой одноклассник Коля Прохоров, вернувшийся с фронта без ноги, и мой полностью потерявший зрение однокурсник Эдуард Асадов, и сослуживец по «Дружбе народов» поэт Александр Николаев без одной руки, и другие, но, действительно, многих уже не было. «Куда делись? – спросил я. – Да просто перемерли. Ведь безрукость или безногость отнюдь не способствуют долголетию». Кажется, я тогда убедил друга… Но, конечно, среди калек войны не могло не быть и таких, которые совершенно одиноки. Помните?
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда теперь пойти солдату,
Кому снести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Стоит солдат и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай. Прасковья,
Героя – мужа своего…»
А музыковед-проректор дальше: «При советской власти все ели одну вермишель, царило полное неуважение к личности, но все читали «Жизнь и судьба» Гроссмана. А вообще что это была за страна, если не было возможности, чтобы все ходили в рестораны!»
Вот суть этой музыкальной души – рестораны! Ей начхать на небывалый расцвет нашей музыки в советское время – Прокофьев! Свиридов! Шостакович! Хачатурян! Дунаевский! Блантер! Оборин! Рихтер! Софроницкий! Нейгауз!.. Для нее ужасно то, что в рестораны не все ходили. Да ведь и нет такой страны в мире, где все народонаселение ходило бы. Многие, даже большинство, прекрасно обходятся без них. Да, и очереди в рестораны, в коктейль-холлы у нас бывали. Но при желании…
В студенческие годы и позже, отнюдь не богач, я знавал множество ресторанов Москвы – от таких роскошных вертепов, как «Метрополь», «Националь», «Гранд-Отель», «Прага», от «Москвы» и «Авроры» – до тихих, скромных приютов для выпивох, как «Якорь» где-то на углу улицы Горького и «Нарва» около «Литературки» на углу Цветного бульвара и Садового кольца. Я уж не говорю о ресторанах ЦДЛ и Дома журналистов.
Да разве я один был такой гуляка! Критик Бенедикт Сарнов писал в воспоминаниях, как Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Григорий Поженян и он, Сарнов – тогда это была одна компашка первокурсников – кутили в ресторане по случаю первой стипендии. Первой! Первокурсники! Значит, это было в сентябре или октябре 1946 года. А торжество-то кончилось потасовкой. Им было безразлично, кого дубасить. Жаль, что Гриша Поженян не встретил там нашу музыковедку.
А Карнарская продолжает так, словно только что с Канарских островов: «А железный занавес! Это же кошмар! Мы задыхались! Только и отрада была – «Жизнь и судьба» Гроссмана!..»
