Рудольф Гесс - Комендант Освенцима. Автобиографические записки Рудольфа Гесса
И это утверждение достаточно хорошо удостоверяется моим нынешним заключением. В английской зоне с её плотным круглосуточным наблюдением я имел возможность хорошо изучить три категории охранников. В Нюрнберге «разовые процедуры» были невозможны, ведь там все заключённые находятся под постоянным надзором дежурных тюремных офицеров. Во время пересадки в Берлине лишь случайное появление третьего лица избавило меня от жестокого избиения в уборной.
В варшавской тюрьме, которая, насколько я мог судить об этом, глядя из своей камеры, управлялась более строго и последовательно, был один надзиратель. Во время своих дежурств в нашем корпусе он бегал от камеры к камере, в которых сидели немцы, и, без разбора избивал их. Кроме фон Бургсдорфа, отделавшегося единственной пощёчиной, каждый немец получал свою порцию ударов. Это был молодой человек 18–20 лет. Он говорил, что является польским евреем, хотя и не был на него похож. Его глаза источали ледяную ненависть. Избивая немцев, он никогда не уставал. Свою деятельность он прекращал лишь по условному сигналу, который ему подавал сослуживец при появлении третьего лица. Уверен, что ни один из вышестоящих чиновников или начальник тюрьмы не одобрил бы такого поведения. Посещавшие меня несколько раз чиновники осведомлялись об отношении ко мне, но я никогда не говорил о нём, потому что он был единственным, кто вёл себя так. Другие надзиратели держались более или менее строго и отстранённо, но его мне никто не напоминал. То есть даже в маленькой тюрьме начальник не мог предупредить такого поведения. Насколько же менее это было возможно в КЛ таких размеров, как Освенцим. Да, я был твёрдым и строгим, — как видится мне это сегодня, — часто слишком твёрдым и слишком строгим. Хотя в раздражении, вызванном обнаруженными неполадками и небрежностью, я и сказал много злых слов, произнёс много выражений, которые не хотел бы произносить. Но жестоким я не был никогда — я никогда не позволял себе опускаться до истязаний. В Освенциме многое совершалось якобы от моего имени, по моему поручению, по моему приказу — при том, что если бы я знал об этих поступках, я бы их не потерпел и не одобрил. Но всё это случилось в Освенциме, и я за эти поступки в ответе. Ибо Лагерный распорядок гласит: комендант лагеря несёт полную ответственность за всё, что происходит на территории его лагеря.
Сейчас моя жизнь подходит к концу.
В этих записках я рассказал о главном из того, что я встретил в жизни, о том, что произвело на меня сильное впечатление, что было принято мной близко к сердцу. Рассказал правдиво и в соответствии с действительностью, так, как я это увидел, так, как я это пережил. Я упустил многие мелочи, многое забыл, многое недостаточно хорошо помню. Ведь я не писатель, я никогда не был особенно силен в умении водить пером. Наверное, я часто повторялся, вероятно, часто выражался не всегда достаточно понятно. Мне также не хватает внутреннего покоя и уравновешенности, чтобы сосредоточиться на такой работе. Я писал о том, что мне приходило в голову, зачастую беспорядочно, но непритворно. Жизнь провела меня через все высоты и глубины моей судьбы. Жизнь часто встряхивала меня и обращалась со мной сурово, но я везде пробивался. Я никогда не отчаивался. Две путеводные звезды были у меня с тех пор, как я, возмужав, вернулся с войны, за которыми я следовал как школьник: моё отечество и, позднее, моя семья. Моя любовь к отечеству, моё национальное самосознание привели меня в НСДАП и СС. Национал-социалистическое мировоззрение я считаю единственно приемлемым для немецкого народа. На мой взгляд, СС были активнейшими защитниками этого мировоззрения, и только они способны постепенно вернуть весь немецкий народ к приемлемой для него жизни.
Моя семья была моей второй святыней. Я крепко привязан к ней. Я постоянно заботился о её будущем. Крестьянская усадьба должна была стать родиной. В наших детях мы с женой видели цель наших жизней. Задачу всей нашей жизни мы видели в том, чтобы дать им хорошее воспитание, сделать их родину сильной. И сейчас я большую часть времени думаю прежде всего о своей семье. Что с ней станет? Именно эта неизвестность, беспокойство о будущем семьи, отягощает моё нынешнее заключение. Самого себя я списал с самого начала, о себе я уже не беспокоюсь, со мной покончено. Но моя жена, мои дети?
Судьба странно распорядилась мной. Как часто я оказывался на волосок от смерти. На прошлой войне, в сражениях добровольческого корпуса, во время несчастных случаев на работе, при автомобильной аварии 1941 на шоссе, где я встретил грузовик с прицепом, ехавший с выключенными фарами, и успел, увидев его, за долю секунды бросить машину в сторону. Удар был нанесён по касательной — так, что, хотя спереди машина смялась в гармошку, мы все трое отделались порезами и ушибами. Однажды в 1942 меня сбросил сильный жеребец, и я упал совсем рядом с камнем. Это стоило мне только сломанного ребра. Как часто во время воздушных налётов я не дал бы за свою жизнь и ломаного гроша, и всё же я всегда оставался невредимым. Была ещё автомобильная авария незадолго до эвакуации Равенсбрюка. Все уже считали меня погибшим, после такого удара я не должен был выжить, и всё же этого не случилось. Капсула с ядом разбилась перед арестом. Повсюду судьба хранила меня от смерти, чтобы теперь покончить со мной так позорно. Как я завидую своим товарищам, которые смогли умереть честной солдатской смертью. Бессознательно я стал колесом в огромной машине уничтожения Третьего рейха. Машина разбита, мотор сломался, я должен отправиться туда же. Этого требует мир.
Никогда я не согласился бы на самовыражение, на раскрытие моего тайного «Я», если бы здесь меня не встретили с разоружающей человечностью, с пониманием, которого я ни в коем случае не мог ожидать. Благодаря этому человеческому пониманию я приложил все усилия к тому, чтобы, насколько это возможно, вскрыть суть дела. Но я прошу при использовании этих записок не предавать гласности всего, что касается моей жены, моей семьи и моих душевных порывов, моего внутреннего отчаяния [162].
Общественность может видеть во мне кровожадного зверя, садиста, убийцу миллионов — ведь широкие массы никак не смогут представить коменданта Освенцима другим. Но никогда они не поймут, что он тоже имел сердце, что он не был плохим.
Эти записки содержат в себе сто четырнадцать листов.
Всё это я написал добровольно и без принуждения.
Рудольф Гесс.
Краков, февраль 1947.
РУДОЛЬФ ГЕСС: ЗАПИСКИ
1. «Окончательное решение еврейского вопроса» в к.л. Освенцим
Летом 1941, точную дату я в настоящее время вспомнить не могу, мне внезапно приказали явиться в Берлин к рейхсфюреру СС. Приказ был получен непосредственно из его адъютантуры. Вопреки своей привычной манере, он передал мне, в отсутствие адъютанта, смысл следующего: «Фюрер распорядился об окончательном решении еврейского вопроса; мы, СС, будем выполнять этот приказ. Существующие места уничтожения на Востоке не в состоянии провести предусмотренные крупные акции. А поэтому я выбрал Освенцим — во-первых, из-за его удобного для транспорта расположения, а во-вторых, потому, что это место легко сделать недоступным и замаскировать. Для выполнения этого задания я сначала выбрал одного из высших офицеров СС. Но во избежание ведомственных трудностей, от этого пришлось отказаться, и выполнять данное задание будете вы. Это суровая и тяжёлая работа. Она потребует от исполнителя всей его личности целиком, а возникающие при этом трудности не должны будут стать для него препятствием. Подробности вы узнаете от штурмбанфюрера Эйхмана из РСХА, который в ближайшее время приедет к вам. Подключённые к этому инстанции будут оповещены в известное время. Вы будете хранить этот приказ в строжайшей тайне даже от своих начальников. После беседы с Эйхманом вы сразу же вышлете мне планы предусмотренных сооружений.
Евреи — извечные враги немецкого народа, и они должны быть истреблены. Все без исключения евреи, до которых мы сможем добраться, сейчас, во время войны, будут уничтожены. Если биологические основы еврейства не удастся подорвать сейчас, когда-нибудь евреи уничтожат немецкий народ».
После получения столь серьёзного приказа я тотчас же выехал обратно в Освенцим, даже не доложив о себе своей высшей инстанции в Ораниенбурге. Вскоре после этого Эйхман приехал ко мне в Освенцим. Он рассказал мне о планах выполнения акции в отдельных странах. Вспомнить их последовательность я сейчас не в состоянии.
Прежде всего Освенцим должен был принять в соображение восточную часть Верхней Силезии и прилегающие к ней части генерал-губернаторства. Одновременно с этим, и по возможности непрерывно, евреев из Германии и Чехословакии. Затем Запад: Францию, Бельгию, Голландию. Он также назвал мне приблизительное количество транспортов, которое я уже тоже не смогу назвать. Затем мы договорились о проведении ликвидации. В соображение принимался только газ, потому что устранить ожидавшиеся массы с помощью расстрелов было бы совершенно невозможно. Кроме того, это вызвало бы слишком большое напряжение для эсэсовцев, которые должны были совершать это в отношении женщин и детей.
