Олег Кашин - Реакция Путина. Что такое хорошо и что такое плохо
Прошел (я думаю, полиция его пропустит в обход металлоискателей), встал в толпе недалеко от сцены, вокруг, понятно, все засуетились, камеры федеральных каналов опять же — со сцены заметили, очередной выступающий (скажем, Виктор Шендерович) замолчал на полуслове, и тут уже Ксения Собчак вступает — Владимир Владимирович, ну чего вы там стоите? И толпа расступается, и Путин проходит на сцену. Даже ничего не говорит, просто машет рукой. И смотрит на толпу.
Толпа, может быть, даже будет свистеть — но если вглядеться в свистящих, то это будут только угрюмые активисты, да и то далеко не все. А в целом — ну да, изумленные взгляды прежде всего. Изумленные, но скорее радостные. «Мы победили!» — подумает тихий поклонник Лии Ахеджаковой. «Он сдался!» — подумает старый демократ в толстых очках. «Теперь точно не попаду в автозак!» — облегченно вздохнет офисный сотрудник, который накануне обманул маму и сказал, что пойдет к друзьям. «Какой же он все-таки крутой!» — подумает первокурсница журфака. Когда Путин пришел к власти, ей было четыре года.
Я не верю слухам, исходящим из курилок федеральных телеканалов. Но я знаю, что ничего невероятного в Путине на Болотной не будет, если он вдруг действительно когда-нибудь захочет прийти на митинг. Сказать, что ему будут прямо рады-рады, я не решусь, но представить, в каком настроении люди станут расходиться с площади, несложно. Возникнет ощущение исторического момента, чувство, что жизнь теперь изменится или — даже нет — уже изменилась. Единственные, кого жалко, — заключенные; он же их не отпустит, даже если придет на Болотную.
Он их вообще никогда не отпустит.
Издержки общественного договора
В декабре Навальный проспорил мне бутылку виски. Спорили об антисиротском законе. Навальный думал, что в самый последний момент Путин откажется его подписывать, чтобы показать, какой он мудрый и человечный. Я говорил, что ничего подобного не случится и что закон, конечно, будет подписан. Путин подписал закон, и Навальный отдал мне бутылку.
Похожее пари можно было бы заключить и сейчас. Я уверен, что желающих поспорить, что Навального не посадят, найдется много, и даже аргументы их можно реконструировать заранее. Они, конечно, скажут, что власть протянет интригу до последнего момента, чтобы в день приговора неожиданно проявить мудрость и ограничиться хотя бы условным наказанием. Скажут, что Кремль понимает, что пребывание за решеткой повысит Навальному рейтинг и узнаваемость, вызовет новую волну протестной активности, выведет на очередной митинг больше людей, чем вышло бы, если бы Навального никто не сажал. Ну, есть понятный набор аргументов, указывающих на то, что сажать Навального было бы невыгодно самой власти.
Разумеется, вероятность посадки Навального совсем не стопроцентна, но людей, которые всерьез верили бы, что его действительно посадят, я не вижу совсем. Никто почему-то не верит. И это, конечно, самое удивительное свойство нашего общественного мнения. Мы живем с Путиным не первый день, наблюдали его в самых разных ситуациях, видели его типичные реакции и, по крайней мере, некоторые ключевые привычки. Это в 2000 году, может быть, существовал некоторый повод ждать от Путина сюрпризов, но сейчас 2013-й, и как-то неловко уже спорить о нашей власти и ее повадках.
Не было за эти тринадцать лет случая, чтобы Путин делал шаг назад, желая произвести впечатление на своих подданных и тем более оппонентов, не было случая, чтобы путинский суд внезапно кого-нибудь признавал невиновным из соображений великодушия или, скажем, желания минимизировать текущие политические риски. Вспомните, сколько раз «информированные источники» рассказывали о скором освобождении Ходорковского или хотя бы Лебедева, какие были ожидания во время суда над Pussy Riot. Сюда же можно добавить сентябрь 2011 года — многие ли ждали, что Путин заявит о своем возвращении в президентское кресло? А посмертный суд над Магнитским — может быть, он свидетельствует о том, что Путину хотелось бы выглядеть мудрым и добрым?
Тринадцати лет было более чем достаточно, чтобы сделать вывод об особом понимании здравого смысла путинским Кремлем, но почему-то каждый раз именно критически настроенная к Путину часть общества ждет от него чего-то такого. «Попугает и передумает». И когда Путин в очередной раз не передумывает, все терпеливо ждут следующего раза.
Я не решился спрашивать Навального, готов ли он спорить со мной на бутылку по поводу того, что его не посадят, но, судя по всему, спорить он уже не стал бы — в своем тексте, посвященном предстоящему суду, он не рассуждает о том, что попугают да и отстанут, а просто перечисляет вещи, которые собирается взять с собой в тюрьму. Навальный прав, но прав и Путин, потому что у него ведь тоже есть опыт этих тринадцати лет. И он прекрасно знает, что единственное, чего ему стоит ждать от ареста Навального, — это какие-нибудь новые цифры в очередном опросе «Левада-центра», а больше ничего. Ну, может быть, появится еще несколько текстов на тему того, что Навальный — такой же Муссолини, как Путин, и Владимир Маркин из Следственного комитета напишет еще один ироничный твит. Вполне может быть, что на что-то еще мне не хватает фантазии, но разве я что-то упустил?
В первые путинские годы было модно говорить о новом общественном договоре — общество пожертвовало частью своих прав в обмен на какие-то обязательства со стороны власти, но какие именно, об этом за давностью лет никто уже не помнит. Но это и не имеет значения, договор-то все равно работает. Никто не готов оспаривать право власти посадить Навального, никто не знает, как именно это право можно оспорить.
Новое всё.
Хэбэ
В 2011 году в Москве было вынесено 0,7 % оправдательных приговоров. Месяц назад глава Следственного комитета по Москве Вадим Яковенко хвастался тем, что в 2012-м эта цифра сократилась еще на 30 %.
Лет десять назад мы с товарищем обнаружили в переулке на «Бауманской» нетипичное для этого района и, по-хорошему, вообще не заслуживающее существования здание — облезлую, выкрашенную фиолетовым позднесоветскую высотку с надписью «Генеральная прокуратура Российской Федерации». Мы удивились, потому что знали, что Генпрокуратура сидит на Большой Дмитровке, ну и вообще — слишком уж жуткое здание. Я потом посмотрел в интернете (тогда не говорили «прогуглил», а о «Википедии» мы не знали) — действительно, Генпрокуратура расширяется, и ей отдали бывшее здание НИИ черной металлургии в Техническом переулке. Бесполезная информация, кружок юного москвоведа.
Кто бы мог подумать, что высотку отремонтируют, она станет похожа на офис, но бог бы с ним, это ведь уже не просто офис, это — пошлое выражение, но я не знаю подходящего синонима — место силы. Вывеску на фасаде заменили, теперь написано «Следственный комитет Российской Федерации» — но можно было и без вывески, и так все знают, что это СК. Кто сам не был на допросе, у того знакомые ходили. У кого не было знакомых, тот ходил на пикет. Кто не ходил, тот видел фотографии в новостях или соцсетях. Такая доминанта, давно не только архитектурная.
Мои отношения с СК начались задолго до «Болотного дела»; у меня дело свое, частное. Быть потерпевшим по делу, которое расследует федеральный СК, — примерно то же, что летать бизнес-классом или лечиться в дорогой клинике. Тут ты натуральный VIP, и веселый следователь в уггах на босу ногу и модном шарфике рассказывает тебе во время допроса байки из жизни, свежие сплетни и заодно что-нибудь, что ты никому не расскажешь, потому что у тебя подписка о неразглашении. Я вижу такое наше русское ФБР, которое умеет работать и которое относится к тебе вплоть до дословных цитат ровно так же, как добрый полицейский в американском кино.
Но это я рассказываю о подразделении, которое занимается преступлениями против личности; я знаю, как оно называется, но, возможно, у меня есть подписка по поводу неразглашения структуры СК. Еще есть подразделение, в сфере ответственности которого преступления против государства. Наверное, оно было всегда, но сейчас оно стало главным. Я обратил на это внимание осенью, когда на проходной мне, как обычно, выдали пропуск, но через турникет не пустили — новые правила, следователь должен теперь сам спускаться тебя встречать. Следователь вышел, я спросил, в чем дело. «А не помнишь, что было в прошлый раз?» Я помню — в прошлый раз в коридоре встретил свежеарестованного героя «Анатомии протеста» Костю Лебедева, с ним была адвокат Виолетта Волкова. Поздоровавшись, мы с Волковой достали телефоны и стали снимать: я — Лебедева, Волкова — меня. Оба повесили фотографии в инстаграм. Оба кого-то расстроили.
Так я представлял себе начало войны, вот буквально 22 июня, когда еще непонятно, что это такое, где немцы и сколько это продлится, но при этом все понимают, что это та самая война, которую так долго все ждали, и лица хмурые, и все говорят тише и меньше, чем раньше. И вот тут тоже, как по щелчку — и лица стали серьезнее, и баек с прибаутками меньше, и на какие-то вопросы все чаще стало звучать обреченное «Да ну, бл…дь». Кстати, в фильмах про войну еще все переодеваются в форму. В мой последний визит следователь встретил меня в темно-синем мундире с золотыми погонами. «Что, праздник?» — «Нет, распоряжение». Я должен был спросить что-то еще и спросил: «Шерсть?» — «На, потрогай. Хэбэ!»
