Дмитрий Михеев - Идеалист
Звонок заставил их возвратиться в зал. Тут они вполне насладились муками несчастного отца несчастной дочери и отправились пешком домой. Вначале, выйдя из театра, Елена Павловна прошлась по адресу полноты и возраста Джильды, хотя сама вполне могла бы поспорить с ней в этом вопросе, затем сказала:
— О чем, бишь, я говорила в антракте?
— Ты развивала мысль о том, как смешанный брак усугубляет неисчислимые проблемы молодой семьи.
— И напрасно, вы, юный философ, иронизируете…
— Ну, ну, прости меня, мне очень даже интересно…
— Быть замужем, потерять мужа, вырастить двух сыновей, прожить несколько лет за границей — поверь, это немалый опыт, к которому стоит прислушаться. Ты даже теоретически не можешь себе представить, какая это трудная задача — построить настоящую семью, способную выдержать все прихоти судьбы. Знаешь, даже самые любящие люди иногда просто ненавидят друг друга. За что? За совершенно ничтожную слабость, привычку… А когда разные национальности, жизненные уклады… Ты был еще маленьким, да и прожил с нами в Венгрии всего два года, поэтому не помнишь, как все наши понятия отличаются от европейских… Пойми, женщины там не привыкли таскать после работы сетки с провизией, жить в одной комнате семьей, стоять в очередях… Оторванная от семьи, родственников, от языка… — нет, нет, это невозможно…
Центр города походил на один большой и запутанный пассаж. Люди, нагруженные сумками и сетками, выходили из дверей магазинов, чтобы под носом тяжелого, перегруженного транспорта перебежать на другую сторону, в другой магазин — вдруг попадется ветчина рубленая или хороший торт. Едва не от самых дверей, вцепившись в хвост очереди, они спрашивали, что дают и, толкаясь, изредка извиняясь, спешили занять очередь в кассу. Нервничая и разрываясь меж двух очередей, прикидывали с точностью до ста грамм, сколько взять и чего, проталкивались к прилавку, доказывая свое право, и, урвав добычу, торопились дальше. Эта предпраздничная лихорадка грозила вовлечь в свой круговорот и Снегиных, но слишком важную тему развивала Елена Павловна и настойчиво тянул мимо сын. Ладно, этим они займутся завтра, решила мать и продолжала.
— Любящие так же склонны не замечать недостатков, как, став супругами, через некоторое время — преувеличивать их. И как тут кстати окажутся национальные легенды, чтобы объяснить собственное раздражение! Шотландцы скупы, англичане спесивы, поляки — тряпичники, немцы — зануды и педанты, русские — лодыри и пьяницы… Предрассудки? Согласна. Но они существуют и выползают на свет Божий в «нужный момент».
— Мне кажется, достаточно знать об этих предрассудках, чтобы…
— Видишь ли, можно все знать, понимать, но, когда речь идет о чувствах, обо всем забываешь. Посмотри, посмотри, какая милашка… — зашептала Елена Павловна, — и зачем тебе какие-то иностранки?..
— Ты говоришь об одуревших от чувств людях, пристрастных, почти ненормальных, — предпочел не заметить последнего замечания матери Илья, — все преувеличивают, цепляются за идиотские формулы… Какие-то мнительные психопаты, а не нормальные, разумные люди.
— Нет, именно о нормальных людях я говорю! О людях, которые страстно увлекаются, ревнуют, сомневаются и живут нормальной человеческой жизнью. Кстати, и ты к ним принадлежишь, твоя теоретическая жилка — так себе, налет, появившийся за многие годы учебы. Тебя если поскрести, обнаружится мальчонка, который влюбился в свою учительницу… Просто, ты жизни не знаешь…
Они шли уже темными, безлюдными улицами своих «черемушек», когда Илья попросил мать рассказать подробности гибели отца. Она удивилась его вопросу и без видимой охоты поведала о страшных днях, когда они сидели в осаде и «даже не имели права отвечать на огонь», о том, как отец вышел на встречу с «этими бандитами» для переговоров, и его в упор застрелили, как потом, когда пришел приказ, «им дали жару»…
— Да уж представляю — регулярные части против гражданского населения, — хмуро заметил Илья.
— Не волнуйся, не такие они овечки — страшно вспомнить, сколько наших полегло, — горячо возразила Елена Павловна, и вдруг сын огорошил:
— А зачем вообще надо было вмешиваться!
— Ну, знаешь! Как это зачем! — вскипела Елена Павловна. — Что же, надо было сложа руки смотреть, как их прибирают к рукам недобитые фашисты?
— Ты знаешь, мама, я испытываю стыд, когда думаю о венгерских событиях. Неужели у нас не нашлось никаких аргументов, кроме грубой силы, чтобы переубедить их, если они заблуждались? Раньше я испытывал гордость за отца, а теперь думаю, что он был, видимо, таким же ограниченным догматиком, как многие — эдаким нерассуждающим военным…
— Он был профессиональным военным и коммунистом, и кому другому, а тебе стыдиться нечего. Он, конечно, был строг, но ты должен благодарить его за то, что он воспитывал в тебе дисциплину, чистоплотность и любовь к порядку.
— Н-да, я помню, как он муштровал меня… — сказал задумчиво Илья и неожиданно добавил: — сейчас была бы проблема «отцов и детей»…
Глава XXI
Гости, разумеется, опаздывали. На этот счет существовала негласная договоренность: вы приглашаете на восемь, мы придем к девяти — все равно ведь вы к восьми не управитесь. Илья, в рубашке с галстуком и, по-домашнему, без пиджака, принимал на себя первые эмоции, восклицания, пальто, шубы, сапоги, шапки, сумки, коробки и бутылки шампанского. Первые — они же самые сердобольные — отправлялись на кухню предлагать свои услуги хозяйке, которая в это самое мгновение восклицала: «Боже, гости! А у меня еще ничего не готово!». В числе последних приехали Дроновы: простоватый с виду архитектор, его миниатюрная черноволосая жена и огромноглазая, с детски округлым лицом, дочь их — студентка консерватории. Илья их не знал, а между тем, именно с ними были связаны некоторые тайные надежды Елены Павловны. Поэтому, сбросив передник, она сама вышла их встречать.
— Так вот он, старший Снегин, — улыбаясь, говорила Аурика Мирчевна, отдавая Илье каракулевую шубку, — и вовсе он не заморенный, на спортсмена похож…
— Это признаки вырождения философии, — смеясь ответил Илья, сразу же почувствовав расположение к еще молодой женщине со странным именем.
Зато с Дроновым он очень скоро столкнулся на почве архитектуры. Начался спор с вполне невинного вопроса. Зачем, спрашивал молодой философ, надо было ломать красивое четырехэтажное здание с богиней Никой в нише второго этажа и строить вместо него пятиэтажную казарму. Архитектор отвечал, что в городе есть еще одно такое здание: А таких бараков, вспылил Илья, понастроили уже тысячи. Однако, заметил архитектор, вы вряд ли променяете свой барак на коммунальную квартиру с высокими потолками…
Неизвестно, чем закончился бы этот спор, если бы их не позвали к столу. Задиристый молодой человек, впрочем, понравился Дронову, и позже — во время «всеобщего разброда и шатаний», уже в 1968 году — он вполне примирительно и толково, несмотря на затрудненную речь, доказал ему, что строить высотные здания нам нет никакого резона — пока построишь его, сколько жилья будет простаивать, за это время десяток пятиэтажных заселить можно. Земля, слава Богу, ничего не стоит. Снегин и тут пытался возражать, говоря об эстетике и растянутой безликости городов, но архитектор только улыбался и уговаривал с ним выпить, нисколько не сомневаясь, что молодой философ возражает из упрямства.
За столом по левую руку от Ильи оказалась Маша Дронова, по правую — занятная старушка, которая «знала его еще в-о-т таким», не имела права ни есть, ни пить, но «плевать хотела на всех врачей-дураков». Он принялся помогать ей сводить счеты с диетой и так увлекся, что на время совсем забыл о своей милой соседке слева. Маша, с ее тугой черной косой и невероятно тонкой талией, показалась ему чересчур застенчивой провинциалочкой, и он сразу принял с ней шутливо-покровительственный тон.
— Хочу предложить вам вот этот паштет, но заранее предупредить, — серьезно говорил он.
— О чем?
— Человек, однажды попробовавший его, уже не может остановиться.
— Ну и что? — спрашивала она со сдерживаемой улыбкой.
— Как что! Разве вы не знаете? — он заговорщически наклонился к ней и доверительно зашептал. — Посмотрите на мою маму. До сорока лет она была стройной, изящной женщиной, пока не эта злополучная страсть…
— А я все-таки попробую, — смеялась Маша, — ваша мама такая чудесная!
— Что ж, дело ваше, — вздохнул он, — только, когда будете менять скрипку на виолончель, вспомните, что я предупреждал вас.
Было тесно, изобильно и шумно. Произносили немудреные тосты, предлагали грибочки, рыбку, помидорчики, просили передать горчицу и хрен, советовали запасаться хлебом, так как хлебные тарелки не помещались на столе, подливали вино, коньяк и водку, хвалили заливное, восхищались кроликом, хлопали шампанским и заливали им холодец… Безраздельно господствовали «старики». Они шумно подымались, просили тишины, требовали, чтобы у всех было налито и после долгой подготовки произносили тост за здоровье хозяйки, затем начиналось чоканье… наконец, стыдили всех, кто не допил, и на время сосредотачивались на закусках…
