Андрей Савельев - Миграционный потоп. Закат Европы и будущее России
Другая группа отечественных исследователей пытается вслед за зарубежными коллегами проследить природу нации по «французской» модели. Например, академик Э. А. Поздняков, пишет, что нация проявляет себя через двуединство государства и гражданского общества, а формирование нации — есть политический процесс. Хотя в основе нации лежит не этническая общность (все нации полиэтничны), а политическая — деятельность государства, следующего общенациональной идее. Такой синтез, на самом деле просто исключает этничность, которая с трудом угадывается в конструкциях гражданского общества. Нация же вместе со всеми своими отличительными чертами определяется исключительно «сверху».
Пытаясь все же дать «неофранцузское» определение нации, Поздняков упустил из виду тот понятийный синтез, который состоялся в русской философии. Этот синтез состоит в том, что нация понимается как форма человеческого объединения, обусловленная не только и не столько интересами, сколько идеей. Причем в данном случае идея рассматривается в качестве первоисточника и для деятельности государства. Здесь стоит привести известный тезис Вл. Соловьева о том, что «идея нации есть не то, что она думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». Не государство, не народ выбирают идею «под себя». Идея существует помимо них, ими открывается и познается. То есть поиск национальной идеи связан с выходом за пределы собственных границ («человек есть не то, что он есть»).
В статье о «русской идее» Вл. Соловьев пишет: «Призвание, или особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого морального существа — индивида или нации — и которая открывается сознанию этого существа как его верховный долг, — эта идея действует во всех случаях как реальная мощь, она определяет во всех случаях бытие морального существа, но делает она это двумя противоположными способами: она проявляется как закон жизни, когда долг выполнен, и как закон смерти, когда это не имело места». Поиск собственной судьбы, адекватной национальной идее, служащей проектом Отечества, — вот задача нации.
Петр Бернгардович Струве в сборнике «Из глубины» выразил это таким образом: «…судьбы народов движутся и решаются не рассуждениями. Они определяются стремлениями, в основе которых лежат чувства и страсти. Но всякие такие стремления выливаются в идеи, в них формулируются. Явиться могучей, движущей и творческой силой исторического процесса страсть может, только заострившись до идеи, а идея должна, в свою очередь, воплотиться в страсть». Исходя из данного положения, Струве дает следующее определение нации: «Нация — это духовное единство, создаваемое и поддерживаемое общностью духа, культуры, духовного содержания, завещанного прошлым, живого в настоящем и в нем творимого будущего». «В основе нации всегда лежит культурная общность в прошлом, настоящем и будущем, общее культурное наследие, общая культурная работа, общие культурные чаяния». Мы видим, что понятие нации здесь определяется не по «составным частям», а по образующим ее процессам. Акцентируется внимание на духовном единстве и культурной общности, выступающих в качестве интегрирующей связки внешних признаков нации. Кроме того, в трактовке Струве нация — не только сообщество чувства, устремленного к автономной государственности, но сообщество чувства, заострившегося до идеи.
Сергей Николаевич Булгаков писал: «Русское государство дорого мне не как государство, или известная определенная форма правового порядка вообще (мы знаем, как велики его несовершенства в этом отношении), но как русское государство, в котором моя народность имеет свой собственный дом». Здесь мы видим явное выражение концепции государства-нации, также очищенное от грубого рационализма западной традиции. В своей работе «Размышления о нации» Булгаков отмечал, что в традициях западного Просвещения применяется номиналистическое видение нации, определение нации всего лишь как абстракции от определенного набора фактов. Противоположный подход — философский реализм — рассматривает нацию как духовный организм, трансцендентную реальность, не сводимую к своим внешним проявлениям.
Совершенно другим примером понятийной определенности могут служить идеи Эрнста Геллнера — в частности, его работа «Нации и национализм», в которой образование наций связывается с формированием новых основ культурной дифференциации, вызванной необходимостью надэтнической культурной среды, обслуживающей современное индустриальное общество. Культура, в отличие от русского философского понимания нации, здесь попадает в служебное положение. Геллнер, а также Б. Андерсон, П. Брасс и др., говорят о национальности (уже в смысле этничности) как о результате воспитания в определенном обществе, которым человеку внушается миф об общем происхождении и тесной кровной, культурной и исторической связи всех представителей того народа, к которому он принадлежит. В действительности за этим мифом ничего не стоит, и народ остается «воображаемой общностью», «идеологической конструкцией». Эта мысль очень нравится современным российским либералам. Все остальное в геллнеровской концепции они стараются опустить или не заметить — а именно, превращения национального мифа в современную реальность.
Теории национализма Геллнера и Андерсона сводятся к тому, что идентификация с нацией является следствием процесса модернизации; то есть национальное сознание явилось непосредственным результатом развития современных средств коммуникации, массового рынка, урбанизации, процесса усиления влияния государства на население через систему налогов и воинской обязанности и, прежде всего, школьной системы и печатной культуры. Геллнер говорит, что нации изначально не существовали, а образовались из объединения культуры и политики. Индустриализация порождает новые формы соперничества, в которых всплывают старые родовые мифы, которые источают национализм, создающий нации: «Нация как естественный, от бога данный способ классификации людей, как внутренне заложенная политическая судьба — это миф. Национализм, который иногда превращает в нации ранее существовавшие культуры, а иногда изобретает их, зачастую уничтожает самобытные ранее существовавшие культуры — такова реальность, как бы ее ни оценивать, и неизбежная реальность».
Андерсон также видит возникновение нации в результате переворота в мировоззрении, который произошел в течение XVI в. и привел к секуляризации сознания — утрате веры в Священное Писание, веры в традицию и предопределенную богом социальную иерархию, веры в «равноправие космического и исторического времени». Национализм становится на место религии, а печатное слово замещает объединительную функцию священного текста. И таким образом усиливается роль коммуникации в национальном единстве.
Исследователь полагает, что для образования нации и национального самосознания решающее значение имеет массовая печатная культура, понимаемая как обмен информацией, культурными символами в низших социальных слоях — утреннее чтение газет заменяет молитву. Между тем, достаточно ясно, что национальное единство не обязательно должно опираться на печатное слово, но может использовать и устную народную традицию, мифологизированные представления о государства в противовес рациональному походу и осознанному отношению к отражению своих собственных интересов в государстве. Более того, современная действительность говорит нам о том, что средства коммуникации все более освобождаются от каких-либо признаков национальной принадлежности.
Нация по Андерсону — «воображаемое сообщество», потому что соотечественники даже не знакомы между собой, но имеют в сознании образ сообщества. В то же время, нация всегда территориально определена (даже если границы ее эластичны и размыты), суверенна (обладает государством, а вместе с ним — независимостью) и выражена в чувстве братства, материализованном миллионами жертв в истории последних столетий. Получается, что нация не столь уж воображаема. Прежде всего, она очерчена государством и всем, что с ним связано. Если государство и нация «придуманы», то придуманы историей.
Хоми Бхабха считает, что национальная идентичность не имеет под собой никаких иных оснований, кроме духовных, и существует исключительно в форме рассказов и преданий разных народов о самих себе. Нация возникла как западная историческая идея из политической и литературной традиции романтизма, выдвинувшей недостижимый символический идеал единства, некогда существовавшего в мифическом прошлом и требующего возрождения. Этот идеал совпадает с психологической потребностью человека, иметь перед собой «значимого чужого», в котором он видит зеркально отражение себя. Но все это годится для однородных обществ эпохи Просвещения и утрачивает силу в условиях, когда разные группы дают свои трактовки и версии истории, а поток переселенцев из бывших колоний размывает прежние принципы равенства. Выявляется фрагментарность идеи нации и национальной идентичности и ведет к росту внутринациональных противоречий.
