Энвер Ходжа - Хрущев убил Сталина дважды
— Ваши студенты неудержимы.
— Нет, — ответил я ему, — они большие патриоты и всей душой любят свою партию и свое руководство.
Козлов и Ефремов сопровождали нас до отведенной нам резиденции, расположенной в 20–25 км от Москвы, в Заречье. Это была дача, на которой я неоднократно останавливался с товарищами и с Неджмие, когда мы ездили туда на отдых. «Эта дача, — сказали мне однажды, — предназначена для Чжоу Эньлая и для вас, других мы тут не размещаем». И на даче нас объединили с китайцами. Дачу, как мы установили позднее с помощью детектора, который мы захватили с собой, они наводнили аппаратами подслушивания.
* * *Козлова я знал хорошо, так как часто беседовал с ним. Он был из тех, которые говорят много, но ничего путного. Независимо от того, кем считали мы советских сейчас, этот Козлов с первой же встречи произвел на меня впечатление недалекого человека, который прикидывался всезнайкой, принимал позы, но был «без царя» в голове. Он не пил, как другие и, надо сказать, считался вторым человеком в руководстве после Хрущева.
Помню, в 1957 г. мы с ним и с Поспеловым возвращались из Академического театра оперы и балета им. Кирова в Ленинграде. Меня посадили посередине. Козлов сказал Поспелову, пользуясь уменьшительными именами, как это принято у русских:
— Ты у нас великий человек, один из самых крупных теоретиков.
— Ну нет, ну нет! — ответил ему Поспелов.
Я не мог понять, к чему вся эта лесть, но впоследствии мы узнали, что этот Поспелов был одним из составителей «секретного» доклада против Сталина. Козлов продолжал:
— Это именно так, но ты скромный, очень скромный.
Вот это и был весь разговор, который шел по дороге; они льстили друг другу, покуда мы не прибыли в резиденцию. Мне это опротивело, ведь у нас так не заведено.
А Ефремова я знал меньше.
Когда я был в Москве с Мехметом, во время XXI съезда, в один воскресный день» Полянский, тогда член Президиума ЦК КПСС, пригласил нас отобедать у него на его даче в Подмосковье. Мы поехали. Из-за выпавшего снега вокруг все было белым-бело. Было холодно. Дача тоже была белой, как снег, красивой. Полянский сказал нам:
— Это дача, где отдыхал Ленин.
Этим он хотел сказать: «я важная персона». Там мы застали и Ефремова и еще другого секретаря, из Крыма, если я не ошибаюсь. Нас представили. Было 10 часов утра. Стол был накрыт как в сказках про русских царей.
— Давайте позавтракаем, — сказал нам Полянский.
— Мы уже, — ответили мы.
— Нет, — возразил он, — сядем и позавтракаем снова. (Он, конечно, хотел сказать «выпьем».)
Мы не пили, а смотрели на них, когда они пили и разговаривали. Ну и здорово хлебали и жрали они: колоссально!! Мы делали большие глаза, когда они опрокидывали стаканы водки и различных вин. Полянский, с лицом интригана, кичился без зазрения совести, тогда как Ефремов с другим секретарем и с прибывшим позднее лицом, пили и, ни капельки не стыдясь нас, до отвращения превозносили Полянского: «Равных тебе нет, ты великий человек и столп партии, ты хан Крымский» и т. д. и т. п. Вот так продолжался «завтрак» до часу дня. Мехмета и меня грызла скука. Мы не знали, чем заняться. Я вспомнил о бильярде и, с целью покинуть этот зал пьяниц, спрашиваю Полянского:
— Есть ли тут бильярд?
— Есть, а как же, — ответил он. — Вам хочется туда?
— С удовольствием! — ответили мы и сразу встали.
Мы поднялись в зал бильярда и пробыли там часа полтора-два. За нами в бильярд последовали водка, перцовка и закуски.
Тогда мы спросили разрешения уехать.
— Вы куда? — спросил Полянский.
— В Москву, — ответили мы.
— Как это возможно, — возразил он. — Ведь мы теперь пообедаем.
Мы вытаращили глаза от удивления. Мехмет заметил:
— А чем мы занимались до сих пор, разве мы не ели и не пили на два дня?
— О, нет, — возразил Ефремов, — то, что мы ели, это был легкий завтрак, а теперь начинается настоящий обед.
Нас взяли под руку и повели в столовую. И что открылось нашему взору! Стол вновь накрыт полным-полно. Все эти харчи производились за счет советского государства пролетариев ради его руководителей, с тем чтобы они «отдыхали» и кейфовали! Мы сказали им: «Мы не можем есть». Мы возражаем, а они просят, — и давай жрать и хлебать без перебоя! Мехмет хорошо придумал; он спросил:
— Есть ли тут кинозал? Нельзя ли посмотреть фильм?
— Есть, а как же, — ответил Полянский, нажал кнопку и отдал распоряжение кинооператору подготовить показ фильма.
Полчаса спустя все было готово. Мы вошли в кинозал и сели. Помню, это был цветной мексиканский фильм. Мы избавились от столовой. Не прошло и десяти минут с начала фильма, как мы увидели в темноте по одному ворами удиравших из кинозала к водке Полянского и других. Когда кончился фильм, мы застали их за накрытым столом: они ели и пили.
— Садитесь, — сказали они, — теперь мы покушаем чего-нибудь, после фильма приятно закусить.
— Нет, — возразили мы, — больше мы не можем ни есть, ни пить; пожалуйста, разрешите нам вернуться в Москву.
Мы насилу встали.
— Вам надо полюбоваться красивой ночью русской зимы, — предложили нам.
— Зимой-то мы полюбуемся, — говорю я Мехмету на албанском, — лишь бы избавиться от столовой и от этих пьяниц.
Мы надели пальто и вышли на снег. Мы сделали несколько шагов, и вот остановившийся ЗИМ: двое других друзей Полянского; одного из них, некоего Попова, я знал еще в Ленинграде; там он был доверенным лицом Козлова, который поспешно произвел его в чин министра культуры РСФСР. Объятия на снегу.
— Вернитесь, пожалуйста, — просили они, — еще на часик…
Мы не согласились и уехали; однако мне досталось. Я простудился, схватил сильный насморк при повышенной температуре и пропустил несколько заседаний съезда. (Все это я рассказал с целью раскрыть лишь один момент из жизни советских руководителей, тех, которые подорвали советский строй и авторитет Сталина.)
* * *А теперь снова вернемся к прибытию в Москву на совещание партий.
Козлов, значит, сопровождал нас до дачи, в прошлый раз, как правило, они возили нас до дома и уезжали; но на сей раз Козлову хотелось показаться «сердечным товарищем». Сняв пальто, он сразу же пошел прямо в столовую, переполненную бутылками, закуской и черной икрой.
— Давайте выпьем и покушаем! — пригласил нас Козлов. Ему хотелось побеседовать с нами с целью разузнать, каково было наше настроение и наша предрасположенность.
Он начал беседу так:
— Теперь комиссия уже закончила проект, и почти все мы согласны с ним. Согласны и китайские товарищи. Имеется еще 4–5 вопросов, относительно которых еще не достигнуто общее мнение, но касательно их мы можем выпустить внутреннее заявление.
И, обратившись к Хюсни с целью заручиться его одобрением, сказал ему:
— Не так ли?
Хюсни отвечает ему:
— Нет, это не так. Работа не завершена. У нас имеются возражения и оговорки, которые наша партия изложила в письменном заявлении, переданном комиссии.
Козлов побледнел, не смог заручиться его одобрением. Я вмешался и сказал Козлову:
— Это будет серьезное совещание, на котором все проблемы должны быть поставлены правильно. Многие вопросы в проекте поставлены превратно, но особенно превратно они проводятся в жизнь, в теории и на практике. Все должно быть изложено в заявлении. Мы не допустим никаких внутренних листков и хвостов. Ничего в темноте, все в свете. Для этого и проводится совещание.
— Не надо говорить пространно, — сказал Козлов.
Мехмета взорвало, и он говорит ему, посмеиваясь:
— Ив ООН мы говорим вдоволь. Там Кастро выступал 4 часа, а вы-то думаете ограничить нам время выступлений!
Хюсни сказал ему:
— Вы два раза прерывали нас в комиссии и не дали договорить.
— Это не должно иметь места, — добавил я. — Вам должно быть ясно, что подобных методов мы не примем.
— Мы должны сохранить единство, иначе это трагедии подобно, — сказал Козлов.
— Чтобы сохранить единство, надо высказываться открыто, сообразно с марксистско-ленинскими нормами, — ответил ему Мехмет.
Козлов, получив отпор, поднял бокал за меня, закусил и уехал.
Все время, вплоть до начала совещания, было занято нападками и контрнападками между нами и ревизионистами всех степеней. Ревизионисты объявили нам войну широким фронтом, и мы также давали отпор по горячим следам их нападкам.
Они старались любой ценой добиться того, чтобы мы на совещании не критиковали их открыто за совершенные преступления. Будучи уверенными в том, что мы не отойдем от своих правильных взглядов и решений, они прибегали и к измышлениям, утверждая, будто то, что мы будем говорить на совещании, необоснованно, «вносит раскол», будто мы «трагически» ошибаемся, будто мы должны изменить путь, и т. д. и т. п. Хрущевцы усиленно обрабатывали в этом отношении все делегации братских коммунистических и рабочих партий, которые должны были принять участие в совещании. Что касается до себя, то они прикидывались «непогрешимыми», «невинными», «принципиальными», вели себя так, будто они держали в руках судьбу марксистско-ленинской истины.
