Павел Назаренко - В гостях у Сталина. 14 лет в советских концлагерях
Весна — в полном разгаре. Предгорье покрыто сплошными кустарниками дубняка, одетого буйной зеленой листвой, стоящими, как будто бы, непроходимой зеленой стеной, массой зеленых нагромождений, простирающих свои нежные молодые веточки навстречу лучам ласкающего их, солнышка.
Невзирая на полдень, соловьи продолжают перекликаться, спрятавшись в густых зарослях, щеголяя своим искусством петь, друг перед другом, выводя бесконечные трели, лаская твой слух. Слушаю, с замиранием сердца, песню свободолюбивого певца и хочется забыть все «черное» земное и жить и жить, в каком то другом миро, подальше от «свободы», подальше от земного «рая». Зайцы, слегка похрустывая, ломимыми их ногами веточками валежника, пробираются сквозь кусты, ища более вкусной травки.
С удивлением они смотрят своими, немигающими, глазами и спокойно уходят дальше. Дрозды испуганные ими, пробегают перед тобой, но пользуясь летным искусством, и скрываются в листве, как будто, ныряя в зеленые воды взволнованного моря и замершего на миг.
Дуновение слабого ветерка бессильно здесь. Не покоряются ему зеленые глыбы и стоят спокойно, как будто бы боятся нарушить свой покой и гармонию прелести весны.
В зарослях буйного дубняка, пахнущего своим запахом силы и здоровья, под его ветвями, в сплошной тени, все манит усталого человека отдохнуть в знойный день. Богатый настил из многолетних сухих листьев, сквозь который, едва пробиваясь, зеленеет упрямая трава, а там и наши друзья детства — пахучие родные фиалки.
Божий мир, зеленый земной мир, как ты прекрасен, как не хочется с тобой расставаться, но время идет и я должен спускаться в станицу, А станица, ее совсем не видно. Она утонула в море белых цветов груш и розоватых цветов яблонь. Сплошное белое облако скрыло ее от глаз. Смотрю с горы на этот торжественный праздник весны и душа моя ликует с весной.
О, Кубань, Кубань! Край мой родной, как ты прекрасен в эти дни. Разукрашенные деревья своими цветами, как невесты в белых одеждах, готовясь к венцу, стоят смирно, боясь испортить свои пышные наряды неосторожным движением своих веток. Какая прелесть, какая красота! Весна чародейка, как ты сильна, как ты прекрасна в нашем Казачьем Крае! Прелости твои не поддаются описанию, не хватает слов тебя восхвалить, о тебе рассказать, волшебница, и о своем Родном любимом Крае. Возможно только восхищаться тобою с благоговением и трепетом умиления.
Свобода
Да, я живу на «свободе», но какая же это свобода, когда я не имею права выехать из района, или подыскать себе подходящей работы: ведь надо же питаться? И знаешь, что по твоим пятам следует сексот /секретный сотрудник сов. власти/, что недремлющее око прислужников коммунистической власти не упускает тебя из вида. А главное то плохо, что ты его не знаешь. Он притворяется твоим приятелем и единомышленником, а на самом деле является твоим предателем. Держишь всегда себя «на чеку», чтобы чего лишнего не сказать, последствия — знаешь какие.
Живешь и ждешь, как «вол обуха», А родные места не выходят из головы. 38 лет я не был в родных местах и они, сильнее магнита, притягивают мое существо к себе.
Поездка в родные места
И вот, однажды, пренебрегая запрещениям, рискую — «риск благородное дело», говорят. Собрался и не говоря никому ни слова, пока еще сладкий сон держит в своих объятиях всех обитателей станицы, сажусь на велосипед и — дай Бог счастливого пути.
Выехав из станицы, набираю скорость и километражные столбики автострады быстро начали сменяться один за другим, показывая на сколько километров беглец удалился от своей станицы. Лес нефтяных вышек вырос передо мной в утреннем рассвете. Остался и он позади и через час предстала перед мной районная станица /Абинская/.
Чтобы не столкнуться с милиционерами, приходится дать «крюка». Еще пол-часа и я сворачиваю на новую автостраду, проехав через ст. Крымскую. До революции от ст. Крымской и до ст. Варениковской была грунтовая «столбовая» дорога, а теперь новая асфальтированая вытянулась передо мной, темно-стальной лентой по знаменитому «мостобрану» прошлой войны, где станицы и хутора переходили по несколько раз из рук в руки во время отступления немцев из Новороссийска.
«Время лечит раны», говорят люди, так и здесь. Раны, полученные от войны зарастают. Станицы начали оправляться и стирать следы разрушений, сделанных войной. Нажимаю на педали и вот уже знакомые места, еще с детства. Но, что это? Где же леса?
Картина совсем изменилась до неузнаваемости. Горы и лощины, тянувшиеся до Черного моря, когда-то покрытые довольно большим лесом и кустарниками, оголели. Сняли с них древесные зеленые наряды. Выкорчевали леса, вырубили кустарники и они стоят выпятивши свои голые груди к небесам, а ветры свободно гуляют по ним, не имея преград. На север к Кубани реке, бесконечные камыши и плавни, скрываемые лесами, — обнажились. Лесов не стало.
Все уничтожено, все вырублено с 1920 года старательной рукой знаменитых правителей «земного социалистического рая».
Не стало и буйных камышей-дебрей, укрывавших в своих чащах оленей, диких коз, разную дикую птицу, красноногих фазанов, как «жар птица», лебедей, гусей, уток, лысок, нырков, бакланов и пр. и пр. Всего этого не стало. Лиманы, изобиловавшие рыбой и раками, омелели. Звери и животные ушли, птицы истребились и самые камыши утеряли свою былую буйность, превращаясь в жалкий тростник.
И только комары в летнее время, несмотря на борьбу с ними, царствуют в районах плавней, не давая покоя ни людям, ни животным.
Километры ползут мне на встречу и уползают назад.
А вот и лощина, где был родной хутор, но где же лес берестовый, где речка, протекавшая в лощине, где хутор? — «Кружало где лежало», как говорят черноморцы, а хутора не стало, даже и следов от него нет. От дома и других построек ничего не осталось, даже кирпичи и черепица от построек растащены гражданами «свободной, богатой, счастливой страны».
Все уничтожено, сады вырублены, виноградники ушли в колхозы. Берестовый лес вырублен и не слышно больше гаммы птичьих голосов, как это было в дни и годы моей молодости до революции.
Рай земной попран и уничтожен! Всюду видны следы разрушений и пустота. Лишь ветры свободно, безпрепятственно гуляют.
Иду на кладбище поклониться могилам родных и брата. На месте, где похоронены, казненные коммунистическими изуверами, отец, мать и сестра, ни могилы, ни креста нет, лишь большая впадина зияет, заросшая мелким кустарником. Ничего не осталось, говорящего о том, что здесь похоронены жертвы красного террористического произвола. Все кладбище представляет из себя жалкий вид. Многие могилы без крестов, многие памятники и кресты валяются в зарослях кустарника и траве. Очистив могилу брата, еду дальше в свою станицу.
Легко катится велосипед по асфальту дороги, новые картины оголенности полей поражают мой взор и так до самой станицы.
Въезжаю в станицу. Как давно я не был в ней с 1919 года. Какой цветущей я се оставил и какой теперь ее вижу? До революции была довольно живой, можно сказать, даже богатой, а теперь? — Вижу ее постаревшей, обедневшей и машинально декламирую: «Что же ты моя старушка приумолкла у окна?». Немного, правда, расширилась, но плетни и заборы, стоящие Бог знает с каких пор, пришли в негодность и почти не поправляются. Дома не белые и веселые, как когда то, на стенах их видны следы рук неугомонных ветров и дождей — и стоят они, выглядывая, как то уныло без признаков старого уюта — пригорюнившись.
Улицы мало мощенные и нигде не видно, как бывало когда то, особенно по окраинам, табунов свиней, купающихся в грязи разрытых улиц. Улицы очень малолюдны, вернее, пусты. Изредка показываются женщины, а мужчин почти не видно нигде. Главная улица, пересекающая центр станицы, вымощена булыжником и идет от автострады, кончающейся у начала станицы, и до пристани на р. Кубани.
В центре парк, у входа которого красуются две фигуры — Сталина и Ленина, которым редко кто из проходящих не посылает проклятий.
Рядом станичный совет, довольно просторное здание а напротив, на месте разрушенной церкви, строится довольно большое здание в два или три этажа, что для станицы является необыкновенным.
Центр немного чище от окраин и исправнее, но не далеко от них ушел. Попробовал я найти своих близких, но никого не нашел. Очень много казаков угнано в Сибирь по лагерям и на выселки. Много погибло во время голода, многие сгнили по тюрьмам и т. д. и т. д.
Очень много разбрелось по другим местам Кубани и России, скрывал свое казачье имя. Такая доля постигла казаков моей станицы.
С некоторыми, оставшимися в станице, заговаривал, но, почти все, сначала избегали разговоров, касающихся жизни и властей, но, узнав меня по фамилии (ибо историю со мной в 1918 году знали! почти все, как меня терзали коммунисты) — языки развязывались.
