Сергей Кара-Мурза - Россия и Запад: Парадигмы цивилизаций
Соборный человек не изолирован и не противопоставлен миру, он связан со всеми людьми и со всеми вещами и отвечает за них. Русский поэт-философ Державин так определил место человека в Космосе:
Частица целой я вселенной;
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества…
В чем же долг человека, что ему вменено Богом в обязанность («И цепь существ связал всех мной»)? Вот как это всеобщее ощущение видится Державиным:
Я связь миров повсюду сущих;
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих;
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю;
Умом громам повелеваю.
Это же представление о роли человека и человечества в мироздании развивали русские философы XX в. У Вл. Соловьева человек — это божий посредник между царством небесным и земным, между духовной и природной средой («воплощение божественного начала в природной жизни через свободный подвиг человека»). П. Флоренский, не ставя под сомнение божественную природу людей, так трактовал эту проблему: «Человек есть сумма мира, сокращенный конспект его; Мир есть раскрытие Человека, проекция его. Эта мысль о Человеке, как микрокосмосе, бесчисленное множество раз встречается во всевозможных памятниках религии.» (цит. в [110, с. 20-21)].
Возникнув, современное западное общество произвело огромные изменения и в измерении пространства. Был совершен «прыжок из мира приблизительности в царство точности». Создание метрической системы было одним из первых больших проектов Великой французской революции. А в традиционном обществе мера была очень неточной и, главное, нестандартной. Аршин, да локоть, да сажень. А расстояние подальше измерялось в выражениях типа «часа два ходу» или «три дня пути на телеге». Точнее было и не нужно.48
Создавая свой искусственный мир, человек традиционного общества встраивает его в данное природой пространство. В центре старого города кремль и собор, улицы и улочки расходятся лучами и соединены орбитами-кольцами. Город выражает представление о Космосе. Сравните план Москвы с планом построенного уже по европейским канонам Петербурга, а тем более Нью-Йорка. Поражают аэрофотоснимки старинных городов даже самого Запада, где столкновение с новым пространственным мышлением произошло очень быстро, в период короткого строительного бума конца XIX в. На конгрессе по истории науки и техники в Испании (1993) докладчик показал план Гранады — конфликт цивилизаций воочию. Средневековый город разрублен, как саблей, наискось, прямым проспектом Gran Via (улица типа Бродвея), а в конце его начинаются квадраты кварталов современного города.
Хайдеггер сравнивает два сооружения на Рейне, неподалеку одно от другого — средневековый мост и электростанцию: «Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее, река встроена в электростанцию. Рейн есть то, что он теперь есть в качестве реки, а именно поставщик гидравлического напора, благодаря существованию электростанции. Чтобы хоть отдаленно измерить чудовищность этого обстоятельства, на секунду задумаемся о контрасте, звучащем в этих двух названиях: «Рейн», встроенный в электростанцию для производства энергии, и «Рейн», о котором говорит произведение искусства, одноименный гимн Ф. Гельдерлина» [111].
Такие же изменения общество «Запада» произвело в представлении о времени. В культуре традиционного общества ощущение времени задавалось Солнцем, Луной, сменами времен года, полевыми работами — время было циклическим и не разделенным на маленькие одинаковые отрезки. В Средние века в Европе продолжительность часа менялась в зависимости от времени года, от длины светового дня. Единицы времени были образными («моргнуть глазом», «время выдоить корову» и т. д.). Одним из первых шагов современного общества было создание точных часов и деление времени на точные равные отрезки.
У всех народов и племен был миф о вечном возвращении, о том, что время приведет его к родному дому, к утраченному раю. Научная революция разрушила этот образ: время стало линейным и необратимым. Это было тяжелое потрясение, из которого родился европейский нигилизм и пессимизм (незнакомый Востоку).
Нам кажется, что идея длящегося, устремленного вперед времени и идея прогресса заложены в нашем мышлении естественным образом. Между тем, это — недавние приобретения культуры. Даже человек Возрождения еще не мыслил жизнь как прогресс, для него идеалы совершенства, к которым надо стремиться, остались в Античности. В сознании господствовала эсхатологическая концепция (сотворение мира — конец света), дополненная понятием циклического времени. Лишь начиная с XVII в. утверждаются линейные толкования истории и вера в бесконечный прогресс. Эта вера была провозглашена Лейбницем, но получила особенно широкое распространение лишь в XIX в. благодаря эволюционной теории. Заметим кстати, что идея прогресса имеет под собой не рациональные, а религиозные основания и основана на специфической для западной цивилизации вере.
Когда время «выпрямилось», изменился весь строй жизни человека. В новом обществе возникло ощущение, что время утекает безвозвратно, и это стало своего рода психозом. Торопливость, экономия времени, постоянная зависимость от часов — признак современного общества, в резком контрасте с тем, что мы наблюдаем в любой традиционной культуре. Испытывая ужас перед «утекающим» временем, человек Запада испытывает странное желание жить наперекор времени, побеждать его — есть клубнику именно зимой, а кататься на лыжах именно летом, не считаясь с расходами. Это — символический признак успеха. В культуре традиционного общества, напротив, хорошим тоном считается именно ощущать циклическую смену времен года: наслаждаться цветами, плодами, пейзажами сезона.
Характерно преломилось представление о времени в двух знакомых нам социально-философских учениях современности — социал-демократии, получившей распространение на Западе, и коммунизме, который укоренился в традиционных обществах России и Азии.
Маркс, указав Европе на призрак коммунизма, видел его не просто принципиальное, но трансцендентное, потустороннее отличие от социализма. Вступление в коммунизм — завершение огромного цикла цивилизации, в известном смысле конец «этого» света, «возврат» человечества к коммуне. То есть к жизни в общине, в семье людей, где преодолено отчуждение, порожденное собственностью. Социализм же — экономическая формация, где разумно, с большой долей солидарности устроена совместная жизнь людей. Но не как в семье. «Каждому по труду» — принцип не семьи, а весьма справедливого общества.
Рациональный Запад за призраком не погнался, а ограничил себя социал-демократией, чей великий лозунг: «Движение — все, цель — ничто!» Здесь — разное понимание времени. Время коммунистов — цикличное, мессианское. Оно устремлено к некоему идеалу (светлому будущему, Царству свободы — названия могут быть разными, но главное, что есть ожидание идеала как избавления, как возвращения, подобно Второму пришествию у христиан). Время социал-демократов линейное, рациональное: «цель — ничто». Здесь — мир Ньютона, бесконечный и холодный. Можно сказать, что социал-демократов толкает в спину прошлое, а коммунистов притягивает будущее.
Очень красноречив и тот факт, что весь проект немецкого фашизма, поставившего целью сплотить немцев в искусственно созданное, как в лаборатории, квазитрадиционное общество, с неизбежностью потребовал изменить и представление о времени. Воспользовались философией Ницше, который развил идею «вечного возвращения», и представление времени в фашизме опять сделали нелинейным. Идеология фашизма — постоянное возвращение к истокам, к природе (сельская мистика и экологизм фашизма), к ариям, к Риму, построение «тысячелетнего Рейха». Средствами идеологии было создано мессианское ощущение времени, внедренное в мозг рационального, уже перетертого механицизмом немца.
Именно от этого и возникло химерическое, расщепленное сознание (многие народы имели и имеют ощущение времени как циклического — без всяких проблем). Мессианизм фашизма с самого начала был окрашен культом смерти, разрушения.
Конечно, в чистом виде никакие представления не встречаются и не осознаются. Большинство населения Земли вовлечено в системы образования (хотя бы через телевидение, радио, всю общественную жизнь), основанные на науке и мировоззрении современного общества. Все мы в большой мере модернизированы. Но мышление и чувства людей гибки и обладают огромной способностью к адаптации. Волны модернизации не подавили в человеке традиционного общества его космического чувства. Культурных мутаций в масштабах целых народов история не знает.
Мы должны понять, кто мы такие, в чем наш культурный генотип. А уж затем дополнять его, наращивать новое, увеличивать разнообразие — ни в коем случае не позволяя сломать стержень.
