Дмитрий Михеев - Идеалист
Илья поставил пластинку Бетховена, несколько минут они слушали молча, вдруг он повернулся к ней и в упор сказал:
— Я хочу, чтобы она была подобна этой музыке: сильной и нежной, слабой и гордой, постоянной и неожиданной, изысканно тонкой и… — он грустно улыбнулся: — Ты видишь, я хочу невозможного…
Она внимательно смотрела на него, не переставая жевать, и, только прикончив грушу, сказала:
— Ты хороший мальчик и удивительный идеалист. Ты действительно хочешь почти невозможного, и все-таки я верю: когда-нибудь ты обязательно встретишь свой идеал…
Лицо его потемнело. Жесткие черточки, как первые нити льда, проступили на нем, и оно быстро сделалось холодным и твердым.
— Вряд ли, — сказал он наконец, основательно рассмотрев свои пальцы.
В эту минуту он ненавидел ее, она видела это, но испытывала странное удовольствие. Народ собирался расходиться по домам.
Глава XVII
В начале декабря пришла зима. Игровые площадки превратились в каток, и Снегин через день ходил, как он сам говорил, «эмоционально разряжаться» с помощью хоккея. В игре он был горяч, иногда несдержан, всегда жаждал только победы и не щадил ради нее ни своих сил, ни сил партнеров. С пятнадцатиградусного мороза он приходил потный, разгоряченный, в приятнейшей усталости валился на диван, ощущая, как затихает в нем молодой, здоровый пес, игривый и сильный забияка. Потом он принимал душ, заваривал кофе, и такие свежие, пахнущие морозом мысли приходили, так хорошо думалось, что ничего больше не хотелось, никуда не тянуло, ничего не томило.
Жизнь его была размеренной, однако до крайности насыщенной: он давал уроки десятиклассникам (с некоторых пор бюджет его стал невыносимо тесным и пришлось взять еще одного ученика по математике), по часу в день занимался английским, читал научную периодику, посещал семинары, играл в хоккей, слушал музыку и радио… — он нарочно загонял себя в жесткие временные рамки, тщательно заполняя «полезным и нужным» те опасные вечерние пустоты, которые умели так быстро втягивать в себя ядовитые пары тоски по несбыточному.
Теперь он почти ежедневно просиживал в «ленинке» по пять-шесть часов, научился не замечать шарканья ног и покашливаний. Другая разительная перемена произошла в его читательской карточке: длинный список немецких фамилий оборвался на коротком «Э. Мах», далее пошли — Аксаковы, Соловьев, Хомяков, Чаадаев, Киреевские, Ключевский… О, это был другой мир — другие мысли, другие страсти… То есть, у немцев вообще не было страсти по сравнению с тем, что кипело на страницах русских изданий, не считая, разумеется, Ф. Ницше. И сам предмет был гораздо более человеческий, с лишком человеческий, и борьба шла стенка на стенку. Если у немцев каждый из титанов был центром и партией, то у русских бились коллективно, соборно, до оскорблений и ненависти, причем, личные убеждения нередко приносились в жертву партийным целям. Эта борьба захватывала тем сильнее, что не ею он должен был заниматься: папка с аккуратной надписью «New conception» продолжала пылиться на полке. Шеф уже намекал насчет встречи, подгонял со статьей, он отделывался обещаниями, которые все больше тяготили, нависали над ним, омрачали совесть… Наконец, когда отступать стало некуда (не бросать же всю затею с диссертацией), он засадил себя за статью — за вступительную и заключительные части ее. И тут обнаружилось, что он безнадежно расколот на «свое» и «колхозное». Он гнал свои мысли на колхозное поле, они понуро шли и даже делали вид, что работают; стоило, однако, на минуту ослабить контроль, как они исчезали, чтобы вновь объявиться на собственном, милом участке.
В эти дни — вскоре после вечеринки у Андрея — Барбара незаметно вошла в его жизнь. Она пригласила его на концерт, она удивительно легко схватывала нюансы борьбы славянофилов с западникамми, разделяла его возмущение славянофилами, признавала актуальность проблемы изоляции от Запада, соглашалась с тем, что община — зло, какую бы форму она не принимала… Одним словом, с ней было легко и просто, поэтому он согласился на своеобразную опеку, которую она над ним установила: ходил с ней не только на концерты, но даже в театр, в котором окончательно разочаровался еще на старших курсах. Она достала билеты и сводила его в театр на Таганке специально для того, чтобы развеять его предубеждение. Однако, «Десяти дням, которым удалось потрясти мир», не удалось, расшевелить его. Он с иронической усмешкой наблюдал за тем, как солдат накалывает на штык входные билеты, и тут же сказал, что было бы еще правдоподобнее, если бы зрителей загоняли в зал прикладами. Зато на «Мадригал» Волконского он пошел с удовольствием. Концерт был в актовом зале университета. Свечи, клавесин, очаровательное семейство Лисицыан, изысканная музыка и приятная манера исполнения разволновали его, и он предложил Барбаре зайти к нему, поскольку было еще совсем рано.
Они благополучно проскользнули мимо дремавшего цербера (время повышенной бдительности начиналось после десяти). Барбара пришла в восторг от его аскетической обители, похвалила коллекцию пластинок и, покопавшись, поставила пластинку блюзов. Пока он заваривал кофе, она изучила его книжные полки, повеселилась у «шедевра», на котором стояла и ее подпись, затем сковырнула лодочки и забралась на диван, однако, не надолго: после первой же рюмки домашней наливки она потащила Илью танцевать и обучила его нескольким новым па рока.
Полночь застала их за беседой. Барбара рассказывала о своей семье, о чересчур строгом отце, о том, как он заставлял их удлинять юбки и как они пару раз сдавали друг за дружку экзамены и бегали на свидания… Мимоходом она вспомнила, что Анжелика два года назад была сильно увлечена почти пожилым актером, что она, Барбара, не уверена, прошло ли это бесследно: у нее все не как у людей. Зачем, например, она отказала красивому, элегантному стоматологу? Правда, он обещал ждать ее хоть всю жизнь — для нашего времени забавно, не так ли?
Она сидела, поджав под себя ноги и старалась поменьше курить: долго крутила в пальцах очередную сигарету, жестикулировала ею, а, когда он подносил огонь, не прикуривала. Он не знал, как тут быть, снова и снова зажигал спичку и был немного счастлив, когда она наконец принимала его услугу. Она рассказывала живо, образно, часто смеялась собственным шуткам, и глубоко ошибался Илья, полагая, что она нечаянно ранит его.
Илье было интересно, и вместе с тем странное, неприятное чувство непричастности росло в нем. Этот мир ничего не знал о нем, совершенно не нуждался в нем, прекрасно существовал без него! А ведь он мог бы играть с четырнадцатилетним Артуром в футбол, в волейбол, помогать строить планеры, он мог бы говорить с Эстер Стешиньской по-английски, а Станиславу Стешиньскому — помогать ремонтировать яхту…
Во втором часу ночи Илья начал испытывать беспокойство: автобусы не ходили, отпускать ее одну нельзя, значит, ему предстоит прогулка на Ломоносовский проспект и обратно — добрый час… общежитие закроют… Предложить ей остаться? Бог знает, как она воспримет. Он мог бы пойти к соседу, но болгарин храпит уже второй час и будить его со странной просьбой… Ему сделалось жарко, и он, спросив разрешения, снял пиджак, открыл вентиляционную задвижку. Затем ему сделалось зябко, и он накинул на себя джемпер, а ей предложил свитер… Она, между тем, жаловалась на Карела: его мужественная внешность, оказывается, ничуть не отвечает характеру — чересчур покладистому и нерешительному, он всегда уступает ей, даже самым нелепым прихотям, а она нарочно придумывает все новые, чтобы воспитать в нем характер…
Наконец, когда складка беспокойства на лбу Ильи превратилась в морщину страдания, она спросила его, любит ли он болтать ночь напролет. Он покачал головой и добавил, что вскоре, как собеседник, он перестанет существовать. Тогда можно пойти погулять — до шести осталось только три часа. Нет, возражал Илья, через час они замерзнут и никуда не смогут попасть — хороши прогулки в ее туфельках!
— Вот видишь, какой ты! А Карел согласился бы гулять всю ночь на морозе и болтать, — сказала она, и он не понял, что это — упрек или комплимент.
— Просто я не хочу, чтобы окончательно пропал завтрашний день — у меня много работы, — сказал он, густо краснея.
— Разве день лучше ночи? Ты не думаешь, что пропадет ночь? Не будь таким несносным занудой! — рассмеялась она и вдруг ошарашила его: — Но как я буду спать без ночной рубашки? Я оказалась такой непредусмотрительной… У тебя не найдется чего-нибудь?
— Есть майка, которая мне самому до колен, — ответил Илья, открывая платяной встроенный шкаф.
— О, какой у тебя порядок! Замечательная майка! Ты сам стираешь себе белье? Удивительно, какой ты чистюля. Я иду в душевую…
