Александр Шубин - 1937. АнтиТеррор Сталина
Ягода стремился «не озлоблять против себя троцкистов» излишне жестокими репрессиями (мало ли как повернется), но больше сочувствовал «правым», считая их линию более прагматической, дружил с Рыковым. Однако и Рыкову в 1928 г. он сказал: «Открыто выступать на вашей стороне я не могу и не буду».[225] И это понятно. Открытая поддержка зампреда ОГПУ никак не могла помочь «правым» (ведь правые в 1928 г. не планировали государственный переворот), но в случае их поражения губила его карьеру. Так зачем рисковать. Но при этом Ягода был готов снабжать «правых» секретной информацией (почему бы нет — ведь Рыков был главой правительства). Информация из деревни подтверждала правоту «правых» и убеждала самого Ягоду в их правоте. После поражения «правых» Ягода не был склонен раздувать дела о продолжении их оппозиционной активности, сосредоточившись на троцкистах.[226]
До этого момента показания Ягоды не определяются «тенденцией следствия», в них нет очевидных признаков самооговора — скорее — признания под давлением аргументов, показаний других людей, участвовавших в тех же разговорах.
Согласно дальнейшим показаниям Ягоды, в 1931 г. он восстановил общение с Томским, на даче которого встречался также с А.П. Смирновым, и они вели оппозиционные беседы. Здесь на фоне прежнего повествовательного тона уже появляются словно вставленные штампы «тенденции следствия»: «на основе борьбы за свержение Советской власти методами террора против руководства партии и массовыми восстаниями».[227] Характерно, что такие вставки появляются в показаниях подследственных, еще не «разоружившихся перед партией». Если Ягоду зверски избили и он готов признаться в чем угодно, то почему не признает свое участие в шпионаже и соучастие в убийстве Кирова? Напомню, что показания подследственный писал не собственноручно, а лишь затем просматривал и подписывал (или не подписывал). В длинном тексте показаний, в целом соответствовавшем тому, что говорил Ягода, он мог и не уследить за всеми моментами, когда заранее сформулированная интерпретация следователя заметно отличается от того, что говорит подследственный. Следователь вписывал «отточенную формулировку», услышав, что на даче Томского в Болшеве речь шла о развернувшихся в стране крестьянских восстаниях (а Ягода в этот период как раз занимался их подавлением), о необходимости «убрать Сталина» или угрозе терактов против лидеров ВКП(б). Ягода признает, что стремился представить локальными все группы, информация о которых просачивалась в органы НКВД.[228] Действительно, зачем раздувать дела о партийных товарищах, которые попались на неформальных оппозиционных разговорах, если и сам их ведешь.
А вот соучастие в убийстве Кирова Ягода отрицал категорически и объяснял это вполне логично: «Вы должны понять, что в мои личные планы как народного комиссара внутренних дел не могли входить такие разрозненные планы, как убийство Кирова.
Я же хорошо понимал, что такие акты могли привести, если не к полному провалу, как участника организации правых, то, во всяком случае, к моей ответственности, как наркома, ведающего охраной членов правительства. Тут ничего кроме проигрыша для меня лично не могло выйти, а как раз к этому периоду мои личные планы шли довольно далеко и не совсем совпадали с планами блока».[229]
Так и читается между строк: «Ну что за дилетанты меня допрашивают! Таких простых вещей не понимают — я же был не троцкистом-маргиналом, я мог совершить переворот». И с этим трудно не согласиться.
Ягода настаивал, что у него с организацией «правых» было взаимное недоверие, и он рассчитывал не на отставных политиков, а на своих сторонников в НКВД.[230] Почему бы нет. Но совершить переворот с опорой только на НКВД в этот период было невозможно. Ягода был нужен недовольным партийцам и военным, а они — ему. Пока «фронда» в этих разных секторах не вызрела, Ягода был безопасен для Сталина, а вот если возникнут новые угрозы, то НКВД просто не станет защищать «сталинскую фракцию».
Осуществив замену Ягоды на Ежова, Сталин решил проблему, которая не давалась ему раньше, — преодолел культивировавшуюся Ягодой ведомственную замкнутость НКВД, получил полный контроль над руководством карательных органов. Замена Ягоды сталинским ставленником Н. Ежовым предоставила генсеку возможность наносить прицельные удары по бюрократическим кланам, которые претендовали на самостоятельность в рамках ВКП(б). Но прежде всего началась зачистка НКВД от ставленников Ягоды.
Исследователи обращают внимание на борьбу кланов в НКВД, которая способствовала кровавым чисткам в органах.[231] Чекисты ненавидели и боялись друг друга, фабриковали дела на своих конкурентов. Это явление — частный случай борьбы бюрократических кланов, которая подливала масла в огонь Большого террора. В бюрократической иерархии в силу самой ее конфигурации не хватает мест для выдвиженцев всех клановых групп, стоящих за высокопоставленными руководителями. Отсюда — давка за места, которая может принимать форму обычной интриги, а может — кровавой бани.
Шах Бухарину и второй процесс
Расстрел Зиновьева и Каменева был тем более неожиданным и нецелесообразным, что на процессе они дали следствию не просто ниточку, а целый клубок: заявили, будто убийство Кирова готовили также Бухарин, Рыков и Томский. Вышинский заявил, что начато расследование в отношении Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Радека и Пятакова, а Сокольников и Серебряков прямо привлекаются к ответственности. Узнав об этом, Томский застрелился. В предсмертном письме он писал: «Мне пришлось бы доказывать вздорность и всю несерьезность этих наговоров, оправдываться и убеждать, и при всем том мне могли бы не поверить. Перенести это все я не в состоянии… мне предстоит процедура, которую я порой не в состоянии вынести. Несмотря на все свои ошибки, я всю сознательную жизнь отдал делу коммунизма, делу нашей партии. Ясно только, что не дожил до решительной схватки на международной арене. А она недалека».[232] И здесь ключевая для опальных политиков надежда на «мировые развязки». Томский также сообщил Сталину: «Если ты хочешь знать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 года, — спроси мою жену лично, тогда она их назовет».[233] В беседе с Ежовым жена Томского обвинила Ягоду в том, что он помогал «правым». Конечно, такое обвинение было голословным, но сигналы о симпатиях Ягоды «правым» поступали и раньше. Сталин еще при Менжинском не доверял Ягоде и в некоторых вопросах просил не передавать ему ту или иную информацию.[234] Но до расстрела Зиновьева и Каменева Сталин считал Ягоду вполне терпимым на посту наркома внутренних дел. Сообщение жены Томского легло на подготовленную почву.
В 1936 г. Бухарин, который в это время был фактически отстранен от руководства газетой, сосредоточился вместе с Радеком на писании конституции. Он связывал с ней большие надежды по переходу к демократии. Узнав об обвинениях в свой адрес, Бухарин немедленно выехал в Москву (он отдыхал на Памире). Прибыв домой, он выразил глубокое удовлетворение расстрелом Зиновьева и Каменева с присущим ему творческим подходом: «Это — осиновый кол, самый настоящий, в могилу кровавого индюка, налитого спесью, которая привела его в фашистскую охранку».[235] Речь идет о Троцком, но осиновый кол вонзен в расстрелянных. У Бухарина было основание вздохнуть свободно — с расстрелом, как казалось, обрывались нити следствия.
Призывая Сталина «выискать и выловить и уничтожить всю нечисть», Бухарин умоляет его: «Представьте себе человека, всей душой любящего великое дело, когда этому человеку бросается обвинение в его разрушении; когда он бесконечно любит партию, а на него тычут пальцем, как на врага».[236] Бухарин любит не то, что нужно. Партию и сам Сталин уже не любит. Не доверяет он партии.
В этом же письме Бухарин пытается и скрыто шантажировать Сталина — ведь именно он, Бухарин, уговаривает западную интеллигенцию любить СССР. Казнь Бухарина плохо отразится на имидже СССР. Что же, Сталин будет взвешивать за и против. До него дошла информация о слишком откровенных разговорах Бухарина с меньшевиком Николаевым во время зарубежной поездки. Много лет спустя Николаев подтвердил, что Бухарин подумывал даже о встрече с Троцким, говоря: «Конечно, между нами были большие конфликты, но это не мешает мне относиться к нему с большим уважением».[237] Сближение разных крыльев оппозиции не могло не беспокоить Сталина. До самого кануна расправы над «правыми» он отделял их от Троцкого. Выступая на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б), Сталин говорил: «Комиссия… считает, что нельзя валить в одну кучу Бухарина и Рыкова с троцкистами и зиновьевцами, так как между ними есть разница, причем разница эта говорит в пользу Бухарина и Рыкова».[238]
