Сергей Кара-Мурза - Статьи 1998-1999 г.
После смерти Сталина советская идеократия сама начала процесс не обновления (регенерации) своих символов, как того требуют «законы жанра», а их разрушения (дегенерации). Параллельно была запущена машина манипуляции сознанием со стороны разношерстной «партии антисоветской революции». Но здесь мы не будем говорить ни о Хрущеве с Горбачевым, ни об их сотрудниках-врагах Сахарове и Солженицыне — вообще о редком симбиозе тиранов и манипуляторов, которые в три руки скрутили шею стране и всему ее жизнеустройству.
Поговорим о простом русском человеке, который, находясь в состоянии «совка», оказался удивительно подвержен манипуляции. Упрощая, примем, что советский человек отличался от русского человека начала века тем, что прошел школу (а многие и вуз), основанную на научной картине мира, был уже человеком индустриального быта и в массе своей жил в городе. От среднего человека Запада он отличался тем, что сохранил общинное крестьянское мироощущение (отношение к человеку, обществу, государству и т.д.).
Тот факт, что программа манипуляции сознанием советского человека, которая завершилась перестройкой и реформой Гайдара, по своей эффективности не имеет равных в истории, заслуживает того, чтобы затвердить его в памяти. Из него надо исходить во многих рассуждениях о настоящем и будущем России. Оболванить нашего человека оказалось так неожиданно легко, что Запад уже шесть лет стоит с разинутым ртом, как будто челюсть вывихнул. Пока он не поймет, что в России происходит, никаких инвестиций нам не будет. А понять невозможно.
Когда в начале века народ пошел за большевиками и закричал «Грабь награбленное!», это Западу было неприятно, но понятно — ибо разумно. Когда Гайдар и Чубайс сначала тихонько, а потом все громче стали кричать «Грабь заработанное!» — это Западу было тоже неприятно, но уж совсем понятно (неприятно потому, что грабить заработанное полагается по-тихому, кричать это — дурной тон). Но когда весь народ вдруг заорал «Грабь меня! Грабь до нитки!» — это повергло весь мир в изумление, а потом и в тихий ужас. Ведь то, что не поддается никакому разумному объяснению — страшно.
Когда объявили приватизацию, ведущую к уничтожению рабочих мест, и рабочие не пикнули, это уже было странно, но хоть какой-то довод можно было придумать. Мол, надоело мужикам работать, по гудку приходить, хотят по миру пошляться, пока штаны не пропьют. Когда под аплодисменты уничтожали лучшую в мире и к тому же бесплатную систему образования, тоже было объяснение, хоть и злое: надоело русскому Митрофанушке учиться, совсем замучали его школами да университетами. Но уж никто в мире не может придумать, почему загадочная русская душа с такой радостью приняла весть, что покончено с бесплатным предоставлением жилья. Ладно еще, если бы поверил средний человек, что он пойдет и купит себе квартиру — так нет, он же не дурак. Он знает, что никогда в жизни на квартиру не накопит — но рад, что наконец-то государство от него отцепилось с его бесплатным жильем. Да…
Известно, что людская масса на Западе управляется не принуждением, а манипуляцией сознания. Там тирании нет, все свободны, но мозги их промыты до такой степени, что послушно голосуют, за кого надо, и песенки поют. Казалось бы, до такой же степени должно было дойти оглупление телевидением русского человека — в той лишь мере, в какой он стал европейцем, стал мыслить по-научному. Почему же такой неожиданный эффект?
Скрутить голову одной рукой трудно, а двумя легко, даже крепкую шею. Европейцу голову скручивают одной рукой — манипулируют его рациональным сознанием. Поэтому голова у него скособочена, но интерес свой он не забывает и даже за ничтожное наступление на его материальные права назавтра же выйдет стройными рядами глотку политикам перегрызть. Какой же второй рукой помогали скрутить голову нашему Ивану?
Выскажу гипотезу, хотя знаю, что множество возмущенных голосов ее обличит. Я думаю, что второй, тайной силой манипуляторов оказалось русское художественное чувство. Возмутительна эта гипотеза потому, что это чувство, в небольших дозах сохранившееся у европейца, служит для него как раз противовесом, противоядием против манипуляции сознанием. Нас сгубила именно чрезмерная художественная впечатлительность, свойство русского дорисовывать в своем воображении целый мир, получив даже очень скудный, мятый обрывок образа. Из-за этой артистичности сознания русские заигрываются в своем воображении, взмывают от земли далеко ввысь, а потом расшибаются. Чтобы летать в заданном коридоре и на орбите, нам требовался кнут тирана и шоры идеологии, хотя бы и тупой. Не стало того и другого — и воспарили.
Наверное, это свойство молодого народа (если хотите, дикаря) — так вживаться в художественные образы. Пожалуй, всем советским оно было присуще, кроме прибалтов. Белорусы тоже оказались разумнее других — а посмотрите, что натворили кавказцы. Нехорошо ссылаться на себя, но сошлюсь, так как у многих подмечаю мои дефекты. Я редко смотрю кино и не люблю хороших фильмов — непосильно. Иногда стараюсь тайком от близких посмотреть американское барахло. Как шериф ловит бандитов, а те навоpачивают горы трупов. Я знаю, что сценарий написал левой ногой какой-то бездарь, а сняли по шаблону в самой дешевой студии Голливуда. Но, посмотрев такой фильм, я потом неделю думаю о нем, переживаю чувства бандита, брат которого упал с кpыши, думаю о его родителях (которые в фильме и не упоминаются).
На телевидении один тип рассказывал, посмеиваясь, как протекало скоротечное взаимоистребление в Курган-Тюбе. В восемь вечера, перекрывая грохот перестрелки, зычный голос возвещал: «Кончай стрелять! «Марианна» начинается!» — и огонь с обеих сторон стихал, бойцы шли смотреть мексиканский телесериал. Он был для них реальнее настоящего огня и крови. Есть в этой свежести и силе восприятия какая-то большая и еще непонятая ценность — и одновременно беззащитность. Такой народ может жить или с заботливым и строгим монархом, или со Сталиным. Или мы, люди с таким мышлением, друг друга сейчас перебьем, и останутся лишь годные к цивилизации?
Почему же трудно понять пpоисходящее? Потому, что легче всего разрушение логики и манипуляция достигается в сознании, которое рационально в максимальной степени, а мы должны были бы быть устойчивы. Наиболее чистое логическое мышление беззащитно, а мышление, которое «армировано» включениями иррациональных представлений (художественных и религиозных, традиций и табу), гораздо прочнее. Это опытный факт: во время перестройки именно интеллигенция оказалась более всего подвержена искусственной шизофренизации, причем с большим отрывом от других социальных групп. Наиболее устойчивым было мышление крестьян.
«Островки иррациональности», не подвергаемые сомнению и логическому анализу, укрепляют рациональное мышление и служат эффективными устройствами аварийной сигнализации — потому что действуют автоматически и их трудно отключить извне манипуляторами нашего сознания. Так действуют эти «островки» в мышлении рационального европейца. У нас же получилось наоборот: художественное восприятие настолько сильно и ярко, что оно при умелом воздействии отделяется от рационального мышления, а иногда подавляет и здравый смысл. С этим мы столкнулись уже в начале века.
Ведь давайте вспомним горькое предположение В.В.Розанова, которое наши дорогие писатели как-то прячут. Он же сказал, что «приказ №1, превративший одиннадцатью строками одиннадцатимиллионную русскую армию в труху и сор, не подействовал бы на нее и даже не был бы вовсе понят ею, если бы уже 3/4 века к нему не подготовляла вся русская литература… Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература».
Это невозможно объяснить европейцу. Ну, изобразил какой-нибудь Стендаль тупого офицера — не придет же из-за этого французам в голову возненавидеть офицерство и армию. А русский читатель из условного мира художественных образов выхватит Скалозуба и переносит его на землю, замещает им реального офицера. А уж если прочтет «После бала», то возненавидит всех полковников.
Это понял, на склоне дней, Чехов и пытался вразумить читателей и предупредить писателей. Но тоже как-то неохотно ему внимали. Он писал, что мир литературных образов условен, и его ни в коем случае нельзя использовать как описание реальной жизни, а тем более делать из него какие-то социальные и политические выводы. Образы литературы искажают действительность! В них явление или идея, поразившие писателя, даются в совершенно гипертрофированном виде. За верным отражением жизни человек должен обращаться к социологии и вообще к науке, но не к художественной литературе.
Давайте признаем, что мы уже более века поступаем как раз наоборот. Берем из книги художественный образ — и из него выводим нашу позицию в общественной жизни. Если вдуматься, страшное дело. Ведь писатель просто обязан придать именно личной, единичной судьбе («слезинке ребенка») космический размер — потрясти читателя, вызвать у него катарсис, очищение трагедией. Мы же вместо очищения потрясаемся именно космическим размером, воспринимаем его буквально — и готовы из-за этой слезинки перебить множество реальных, живых младенцев.
