Доминик Ливен - АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914
Гораздо более важное значение имели региональные различия в России. Более трех четвертей государственных лесов находилось в пяти самых северных губерния, европейской части России. Однако большая часть Архангельской, Вологдской, Пермской, Олонецкой и Вятской губерний представляли собой девственные территории, огромная протяженность которых и отсутствие сообщения препятствовали коммерческому использованию лесов. Если не считать этих пяти огромных губерний, то в России преобладали частные лесные владения. На остальной ее европейской части 49 миллионов десятин занимали лесные массивы, менее четверти которых принадлежало государству, а преимущественная часть находилась в руках знати. В двадцати восьми из сорока девяти губерний более половины лесных угодьев было за частными землевладельцами[153].
В России, как и в Германии, львиную долю крупнейших поместий обычно составляли леса. В Пермской губернии, родине уральских магнатов, концентрация дворянской лесной собственности в России была наивысшей. В Германии дворянские поместья величиной свыше 2500 гектаров содержали более высокий процент лесов, чем более многочисленная группа имений в 500 гектаров и выше. Из перечисленных Гэбичем шестнадцати поместий площадью свыше 20000 гектаров, все они почти на 70 процентов были покрыты лесами. Леса ценились очень высоко. Так, в 1910 г. поместье принца Штольберг-Вернигеродского в Оттовальде (Верхняя Силезия), которое содержало 26517 гектаров леса, было продано за 17 миллионов марок. В Силезии, однако, крупные владельцы лесных угодьев могли с равным успехом быть и важнейшими промышленными тузами. Но прежде всего леса являлись первостепенным источником дохода Standesherren, крупнейших собственников в западной, южной и центральной Германии[154].
К счастью для крупных землевладельцев, в течение девятнадцатого века цены на лес сильно поднялись. Если уголь как топливо вытеснил дрова, то эта потеря была с лихвой компенсирована широко развернувшимся строительством деревянных кораблей и домов, а, начиная с 1840-х годов, стала с огромной скоростью возрастать потребность в дереве для железнодорожных шпал и крепежных стоек. Цены на лес в Германии плавно поднимались на протяжении всего восемнадцатого века, но в период между 1780 и 1810 гг. резко подскочили; затем с 1830-х годов вновь поднимались с все нарастающей скоростью вплоть до 1870-х годов, когда в течение шести лет упали в среднем на 30 процентов. Однако в 1880-х годах начался новый период роста цен, который продолжался до 1914 г. В 1850-х годах князья Фюрстенберги подсчитали, что всего за шесть лет стоимость их лесных угодьев удвоилась. В период между 1780-ми и 1860-ми годами доход от лесных угодьев семейств Гессианов фон Буттлар-Элбербергов и фон Дэрнбергов приумножился в десять раз[155].
Доходы от лесного хозяйства — в особенности в век, предшествующий развитию железных дорог, — отличались в зависимости от региона, не говоря уже о качестве леса; главную роль здесь играла величина местных потребностей и сложность транспортировки при условии бестарности перевозок. В 1870-х годах гектар леса в Клеве (Рейнская область) приносил в семь раз больший доход, чем в Восточной Пруссии. В девятнадцатом веке этот разрыв уменьшился, частично благодаря тому, что с возросшей квалификацией управляющих восточным лесным хозяйством увеличились и объемы поставляемого леса. При всем при том, в 1865–1869 гг. доход с гектара лесных угодьев в королевстве Саксония был в 2,5 раза выше, чем в Баварии и вчетверо выше, чем в Пруссии. В 1875–1879 гг. кубометр дуба стоил 32 марки в Трире, в сердце индустриальной Рейнской области, и всего 20 марок в отдаленной Восточной Пруссии. Только с развитием железных дорог стало возможным реализовать огромный потенциальный доход от лесного хозяйства в Баварии. До 1850 г. заготовленный лес в огромном количестве попросту гнил, из-за того, что плохое сообщение делало его использование убыточным[156].
Еще более резкими были региональные различия в России. В конце 1880-х годов доходы с одной десятины государственного леса колебались от 3 копеек в Костромской, Пермской, Вологодской, Вятской и Архангельской губерниях до 5 копеек в густонаселенных и малолесистых Тульской и Харьковской. Гораздо больше были различия между частными владениями. В западных губерниях в 1870-х годах, прибрежные районы были обезлесены вследствие усиленной торговли лесоматериалами через Балтийское и Черное моря, тогда как в более отдаленных районах Смоленска, Минска и Могилева коммерческое лесоводство оставалось убыточным. Строительство железных дорог дало лесному хозяйству новую жизнь — и не только благодаря потребности в древесине для шпал, но и вследствие открывшегося доступа на рынки сбыта. Когда в 1860-х годах вблизи брянских лесов (Орловская губерния) прошла железная дорога, цены на лес мгновенно взлетели. К двадцатому веку стало возможным использовать даже могучие леса уральских магнатов. В 1903–1905 гг. Строгановы в среднем получали за свой лес 168000 рублей чистого дохода в год и 599500 рублей — в 1910-е. Однако в столь отдаленном районе предельно возможные доходы с гектара оставались низкими: заполучить опытных десятников было крайне трудно, цены на древесину лесоторговцы давали разорительные, а завлечь их в эту глушь можно было, лишь предоставив им почти что carte blanche[157][158].
Превращение лесного хозяйства в коммерческую структуру усилило напряженность между дворянами и крестьянами как в Германии, так и в России. При крепостном праве крестьянам позволялось рубить лес для строительного материала и топлива. Им также разрешалось пасти там скот. Теперь леса превратились в ценную частную собственность, эффективное использование которой, не говоря уже о рентабельности, требовало, чтобы крестьянам и их скоту доступ в них был закрыт. Возникшие в результате этого конфликты содействовали как повсеместным беззакониям, творимым на селе, так и революциям 1848 г. и 1905 г.[159].
Коммерциализация могла также привести к более интенсивному и основанному на научных достижениях лесоводству, которое позволило бы существенно повысить производство древесины без ущерба для лесов, а иногда даже с увеличением лесных угодьев за счет искусственных посадок. Здесь лидерство принадлежало германцам, ставшим такими же новаторами интенсивного лесоводства, каковыми англичане являлись в прогрессивном земледелии. Благодаря тщательному изучению деревьев, почв и климата, интенсивное лесоводство позволяло определить, какие части леса, а со временем даже какие именно деревья следует срубить, как долго необходимо проводить ротацию, и где желательно обновить лес искусственными насаждениями. Чтобы дело поставить на прибыльные рельсы, нужно было знать, сколько лесоматериала может без ущерба для себя дать данное угодье и какие виды деревьев лучше всего подходят для него в коммерческих целях. По этому пути могли благополучно следовать лишь наиболее крупные землевладельцы, поскольку стоимость трудовой силы из расчета на гектар в небольших лесах была значительно выше, тогда как богатые дворяне скорее могли себе позволить строить постоянный доход на систематической вырубке 1–2 процентов своих деревьев, чем на стремлении к случайной одноразовой прибыли от сплошного лесоповала. Поскольку наиболее выгодно и эффективно оказалось рубить лес самим и иметь собственные лесопильные заводы значительные запасы лесоматериала и наличие соответствующего капитала здесь оказывались весьма кстати[160].
На протяжении девятнадцатого века в Германии ухаживали за лесами со все возрастающим умением и тщательностью. В первой половине столетия, возможно, многие землевладельцы, подобно принцу Пюклеру, опустошили свои леса, чтобы оплатить долги. Даже в 1850-х и 1860-х годах, в особенности на востоке, высокие цены на сельскохозяйственную продукцию побуждали в некоторых округах вырубать леса и превращать их в пахотные земли. Однако в других местах, где доходы от лесного хозяйства были очень высоки, подобного искушения не возникало. В 1862 г. прусский специалист по лесоводству Е. В. Марон отмечал, что в последние годы произошли значительные прогрессивные сдвиги. Быстро распространялись эффективное управление и научное планирование, а также получившая широкое распространение пересадка саженцев. Произвольная вырубка деревьев, как и надежда на то, что природа сама восстановит нанесенный ей ущерб, стали делом прошлого. Описание крупных лесных владений Арнимов в Саксонии и Фюрстенбергов в Шварцвальде созвучно замечанию Марона[161].
Совсем иначе обстояли дела в России, хотя положение было не совсем безнадежным. Рубнер, например, утверждает, что в девятнадцатом веке, несмотря на уничтожение большого числа лесных массивов (с 1804 по 1914 гг. треть лесов в центральной и южной России исчезла), российское правительство, не в пример Соединенным Штатам, имело, по крайней мере, какую-то лесную политику. Согласно Рубнеру, хотя закон о лесоводстве 1888-го года и не лишен многих недостатков, он оказался небесполезен. Более того, к 1880 г. в России появились собственные специалисты по лесному хозяйству, а также собственные семена и оборудование, благодаря чему отпала необходимость для потенциального рационализатора импортировать из Германии дорогостоящие знания и товары. У Арнольда и у Анфима приводятся примеры частных лесных хозяйств, где эффективное управление основывалось на современных методах, причем Арнольд добавляет, что такое встречалось в каждом районе. Между тем, несмотря на то, что до 1914 г. уже вводились некоторые преобразования в двух крупнейших районах частного лесовладения, а именно, на Урале и в районе Западной Двины, леса по-прежнему вырубались даже в период, непосредственно предшествующий войне. На Урале крах местной металлургической промышленности толкал некоторых магнатов к тому, чтобы возместить потери за счет лесного хозяйства. Огромные потребности Германии и Англии в древесной массе, бочарных клепках и крепежных стойках удвоили экспорт молодых еловых и сосновых пород между 1901 и 1908 гг., что вело к гибельным последствиям для лесов региона[162].
