Игорь Бестужев - Демократия как вырождение
Корпоративный замысел Прудона открывал совершенно новую перспективу, так как государственное устройство корпоративного типа не могло ограничиться единственной корпорацией, но должно было включить в себя разнообразные корпорации производителей и потребителей, т.е. общество в целом. Этой гениальной идее, вероятно, принадлежит будущее. – Все остальные государственные системы – буржуазного или интернационально-социалистического свойства – безвозвратно скомпрометировали себя. Сила Прудона вытекает из его системы мышления, сочетающей ряд непреложных принципов с особого рода творческой недоговоренностью, хранящей богатые возможности для осуществления различных вариантов общественного развития.
Обзор французских событий в «Исповеди революционера», посвященный в основном истории февральской республики 1848г., – яркий пример обобщающей мысли Прудона. Это описание не утратило ценности за давностью лет, рисуя типичную картину последовательного разложения при всяком перевороте, происходящем без участия сознательной национальной силы. Прудон изложил события, подчеркнув их неизменную суть в части, касающейся главного принципа государственного устройства. Свержение монархии в 1789г., конвент якобинцев, Директория, диктатура Бонапарта, восстановившего «сколько мог старый порядок»; реставрация монархии, изгнание Карла X; июльская монархия Луи Филиппа, с 1830г. правившего 18 лет – «гнусного развратителя принципов», сводившего всё к деньгам, к «торгашескому позитивизму» – этапы французского падения. «Капитал утвердился в 1830г., как единственный принцип, имевший шансы на долговечность… В 1848г. парламентская ссора повергла в грязь блудницу», – сообщал социолог.
Прудон доказывал бессмысленность революции 1848г., когда декретом 24.02. было основано «Правление труда». Но народ «поспешил восстановить власть и дал ее в руки нескольких человек… Здесь в последний раз с поразительной ясностью обнаружилась неспособность правительства делать революцию. Оно не сделало ни малейшего опыта какой-либо земледельческой или промышленной организации». Это правительство показало, что оно несовместимо с трудом. Таким образом, «народ учредил «правительство революции», не поняв, что революция требует, прежде всего, отмены правительства», – заключал Прудон.
Затем партийные махинации сорвали все попытки народа извлечь для себя выгоду из бурных событий. Во Временном правительстве были тогда разные элементы: недавние роялисты /Ламартин/, республиканцы /Бастид и Марраст/, якобинцы /Ледрю Ролен/, правительственные социалисты /Луи Блан/. Последний и организовал манифестацию, желая сосредоточить власть у себя и своих друзей. Но, убоявшись сторонников «коммунистического» лидера Огюста Бланки, Луи Блан распустил собравшихся, после чего «соединился с консервативным большинством Временного правительства».
Прудон высмеивал эту демократическую чехарду и все инициативы правительства: «пустозвонные прокламации, отмену дворянских титулов, уничтожение монархических надписей на памятниках… Правительство приглашало народ к терпению, одновременно усилив войска и полицию. Всколыхнулась общественность… Публика и печать ставили власти всевозможные требования». Жорж Занд пела гимны пролетариям. «Не случись февральская революция, – писал Прудон, – никто не знал бы, какая бездна глупости скрывается в глубине французской публики. Это мир Панурга… Неужели Бланки и его партия были не совсем неправы, замышляя хорошим ударам народной метлы очистить эти авгиевы хлевы вместе с ратушей?».
17 марта произошла манифестация 200 тыс. рабочих. – Народ пытался очистить правительство и отсрочить общие выборы, чтобы дать ему время действовать. 16 апреля рабочие корпорации организовали еще одну манифестацию, требовавшую нового очищения правительства. Тогда Ледрю Ролен вызвал национальную гвардию, которая разогнала ее с криками: «Смерть коммунистам!». Так Ледрю Ролен победил Луи Блана, которого манифестанты хотели видеть диктатором.
Прудон сделал ясные выводы из обеих манифестаций: Революцию нельзя делать посредством завоевания власти, этот образ действий не только не полезен для дела революции, но, напротив, служит лишь к преданию страныв жертву всё более сильной реакции». Это заключение соответствовало европейским условиям и не утратило силы в следующем столетии. Недаром германские национал-социалисты после неудавшегося путча 1923г. встали на мирный путь обретения власти и реализовали свой замысел законным путем на выборах десять лет спустя.
Когда 15 мая открылось Национальное Собрание, в котором преобладали консерваторы, в Европе поднялось общее революционное движение: восстали Вена, Берлин, Милан и Польша против России. Прудон, критиковавший «ублюдковый французский социализм», торжествовал: «Социализм сделался интернациональным, всюду в пролетариате обнаруживаются одни и те же стремления… Время исключительно национальной борьбы прошло, и теперь всякая социальная революция должна быть революцией европейской, в противном случае она обречена на поражение». – Стоит заменить в этом восклицании пролетарскую революцию на революцию справа, как в нем обнаружится скрытый смысл, вполне применимый к будущим событиям. Во всяком случае, толкование революции Прудоном далеко отстоит от замышлявшегося марксистами коммунистического партийного переворота.
В феврале 1848г. после десятилетнего тюремного заключения вышли на свободу руководители тайного общества – радикальные революционеры Бланки и Барбес, вновь включившись в борьбу. По свидетельству Прудона, Бланки обладал неутомимой энергией и организаторским гением, но «ссоры между двумя революционерами парализовали народные силы и облегчили торжество реакции». В третейском суде Прудон, не претендовавший на роль ведущего идеолога социалистов, приглушил их политические раздоры, представ в новой для себя роли умиротворителя.
Еще 25.02. Временное правительство, с первого дня гарантировавшее право на труд, учредило Национальные мастерские для организации общественных работ. Их работники были сторонниками правительства и отговаривали рабочие группы от бунта. Но когда Собрание открылось, умеренные Мастерские уже представляли опасность для реакции. Монархисты Собрания обвиняли их в организации государственного коммунизма. Дело закончилось мятежом 26.06. и расстрелом бунтовщиков генералом Кавеньяком. В этот острый момент, Прудон, как чистый идеолог, бездействовал.
Но 31 июля он произнес в Собрании знаменитую двухчасовую речь. «Подобно тому, как политическое равенство несовместимо с монархией и аристократией, обеспечение труда несовместимо с царством денег и аристократией капиталов… Одно из двух – или собственность погубит Республику, или Республика уничтожит собственность!»,- восклицал Прудон. «Напрасно вы вычеркивали бы право на труд из будущей хартии; этим вы оставите в ней пробел, где наряду с правом на труд будет подразумеваться право на восстание». Таким образом, «умеренного» Прудона не пугала возможность революционного переворота. В заключение он сказал: «Капитал трусит, и инстинкт не обманывает его; социализм наблюдает за ним. Жиды не вернутся; я им запрещаю!». Собрание отреагировало на эту речь с яростью. В его резолюции сказано: «Предложение г-на Прудона есть гнусное покушение на начала общественной нравственности; оно нарушает собственность,…взывает к самым худшим страстям». «Среди этого рычащего скотства» один Греппо поддержал Прудона.
Автора речи предали суду по обвинению в нападении на собственность, в возбуждении презрения к правительству и в оскорблении религии и нравственности. Однако суд присяжных оправдал Прудона, которого в последние месяцы 1848г. преследовал хор проклятий, насмешек и оскорблений. Но он странным образом видел в этой ярости против него доказательство нравственности общества. Буржуазия будто бы протестовала против социализма, потому что отождествляла его с кражей. Это был психологический парадокс не без верности в глубине.
Однако после всех событий «социализм» не был уничтожен. 17.09. радикала Распайля избрали в народные представители от Парижа. Тогда республиканцы, убедившись, что социальные идеи обрели влияние, объявили себя сторонниками социализма. Прудон разоблачал этот «правительственный социализм», называя его переборкой ходячих утопий и бессильной филантропией для отвода глаз народу. Но он принял во внимание и другие соображения. Неумно, считал Прудон, отвергать помощь консерваторов, которая доставляла социализму огромную силу.
Социализм в союзе с демократией мог устранить реакцию, писал он. Такое «непарламентское» понятие о демократии имело свою провидческую сторону. Кажущаяся мягкость Прудона, искавшего любую возможность усилить социалистические позиции, предусматривала вариант сравнительно безболезненного обретения власти /«законодательная власть выступит в последний раз»/. В его поведении не было ни отступничества, ни трусости. Но сила анализа позволяла Прудону с бóльшим реализмом предвидеть будущее в сравнении с анархистом следующего поколения и более догматичным в вопросах насилия Жоржем Сорелем. Вновь возникает аналогия с Германией 1930-х годов, когда бессильная «демократия» и бестолковая «реакция», имевшие в глазах национал-социалистов, как и у Прудона, одинаково отрицательный смысл, послужили трамплином для завоевания власти.
