Сергей Кара-Мурза - Русская матрица: Будет ли перезагрузка?
Например, для русской массовой культуры XX века была присуща любовь к книге и умение читать ее, вступая в диалог с текстом. Это — сильное и ценное свойство, важный ресурс устойчивости в грядущие бурные полвека. Сегодня этот элемент культуры сильно поврежден, большинство населения лишено к нему доступа. Но есть ниши, где этот потенциал сохраняется и воспроизводится, пусть на гораздо более узкой базе. Выйдем из кризиса, и, если будет воля, эта часть культуры может быть возрождена, хотя и в несколько иных формах — тип чтения уже будет видоизменен влиянием компьютера.
* * *
Что же выработала в себе русская культура под влиянием интенсивных межэтнических контактов?
Вот первая особенность — высокая адаптивность и умение учиться. Это проявлялось на разных уровнях. В образованном слое были удивительно быстро поняты и встроены в собственную культуру смыслы и нормы Просвещения, прежде всего европейская наука. Это — опыт нетривиальный, тип научного мышления органично встраивается вовсе не во все культуры традиционных обществ.
На уровне массовой культуры это качество проявилось как «уживчивость» русских при культурных контактах с иными этносами. Если типичной установкой англичан при их контактах с народами Африки, Азии, Америки и Австралии было как минимум создать «чисто английскую» культурную нишу (с апартеидом или, в крайних проектах, — с полной ликвидацией местного населения), то казаки, первыми заселявшие зоны контакта, повсеместно формировали субкультуру на основе синтеза русской и местных культур.
Мой дед, семиреченский казак, рассказывая мне о своей жизни, постоянно поминал киргизов, с образом жизни и хозяйства которых постоянно соотносили себя казаки их станицы Лепсинской. Когда в 1867 г. было учреждено Семиреченское казачье войско и туда переселили с Алтая часть сибирских (бийских) казаков, эта небольшая общность русских казаков переживала быстрый процесс этногенеза — в новой природной и этнической среде. Прошло всего 30 лет, и семиреченские казаки приобрели новые специфические культурные черты, приспособленные к активной и полноценной жизни в новой среде.
Большое многообразие источников, из которых пополняется арсенал культуры, придает системе очень большую устойчивость. В апреле 1942 г., еще не веря в неизбежность поражения, Геббельс писал: «Если бы в восточном походе мы имели дело с цивилизованным народом, он бы уже давно потерпел крах. Но русские в этом и других отношениях совершенно не поддаются расчету. Они показывают такую способность переносить страдания, какая у других народов была бы совершенно невозможной».
Геббельс видел «не поддающиеся расчету» свойства русских через призму войны, как способность переносить страдания. Но это — частное проявление фундаментального свойства культуры. Его можно определить как способность выполнять очень крупные задачи при такой нехватке материальных ресурсов, что в других культурах эти задачи оценивались бы как невыполнимые. Иными словами, у нас имелась способность заменить материальные ресурсы духовными — мотивацией и творчеством, как техническим, так и организационным.
Если считать войну крайним вариантом конкуренции, то факт исключительно эффективной мобилизации культурных ресурсов советского народа во время Великой Отечественной войны должен был бы стать предметом хладнокровного и деидеологизированного исследования. Раз уж делают конкурентоспособность критерием в стратегических решениях при выборе путей развития России, то именно собственный опыт представляет для нас самую большую ценность.
* * *
Конечно, трудно взвесить значение каждого фактора в сложной системе. Мне кажется, что значение мотивации у нас часто преувеличивают. Так отодвигаются в тень другие культурные ресурсы. И во время индустриализации 30-х годов, и во время войны и послевоенного восстановления мотивация людей играла очень большую роль. Но она была условием реализации потенциала других культурных средств, которые надо изучать и как самостоятельные сущности. Их утрата (в том числе по незнанию) может сделать бессильным и мощный духовный подъем. Тут, по-моему, в отечественной истории культуры есть большие пробелы.
Так, во многие энциклопедии вошло имя Алексея Стаханова — знаменитого шахтера, который в 1935 г. выполнил 14 норм по добыче угля (что породило «стахановское» движение). Его достижение представляется читателю как феномен сталинской индустриализации, как результат энтузиазма (или фанатизма — в зависимости от идеологической призмы). Но разве в этом суть? Пусть бы попробовали эти писатели на энтузиазме выполнить 14 норм на работе шахтера, землекопа или косаря. Физическая сила и ловкость («материальный» ресурс) такого результата обеспечить не могут.
Стаханов был великий мастер, сумевший перенести в индустриальный уклад труда тот тип отношений работника с материалом, который был развит в ремесленном доиндустриальном труде (он описан, например, в сказах Бажова). Эта часть культуры была утрачена в современном западном обществе при возникновении фабрики, а в советское время неожиданно возродилась — лет на двадцать-тридцать.
Стаханов был стихийный творец «философии нестабильности» в приложении к пласту угля. Вглядываясь в пласт и начиная его чувствовать, он находил в нем критические точки, центры внутреннего напряжения. Говоря современным языком, он видел пласт не как гомогенную или ламинарную систему, а как систему крайне неравновесную, с множеством «точек бифуркации». Легкий удар в эти точки обрушивал массу угля. Стаханов использовал энергию внутренних напряжений материала.
Этот культурный ресурс был важной частью «советского стиля», когда на заводы и в НИИ пришли люди, сохранившие крестьянское космическое чувство и в то же время освоившие культурные нормы и навыки, порожденные Просвещением. Это проявилось во время войны в способе мысли и действия солдат и офицеров на фронте, работников и управленцев в тылу. Энтузиазмом никак не объяснить того факта, что во время войны более 73% раненых не просто излечивались, но и возвращались в строй. Более того, Конрад Лоренц, попав в плен и будучи назначен помощником советского врача в прифронтовом лагере военнопленных, был поражен способом лечения раненых немцев. Врач отказывался делать ампутации, которые в немецкой медицине считались неизбежными. Лоренц полагал, что врач сознательно обрекает немецких раненых на смерть — в качестве мести за их злодеяния. А им сохраняли конечности, потому что сам подход к военной хирургии был иным.
Энтузиазмом не объяснить того факта, что в середине 80-х годов один научный работник в СССР был обеспечен эквивалентными «приборными возможностями» в среднем примерно в 200 раз хуже, чем его коллега в США. В официальном документе «Комплексная программа научно-технического прогресса СССР на 1991-2010 годы» (М., 1988) не решились сообщить эту величину, здесь написано «в 80-100 раз хуже», но это дела не меняет. Для нас важен тот факт, что исследования и разработки советских ученых обеспечивали паритет с Соединенными Штатами Америки в области вооружений, а на их создание в США были направлены усилия 60% всего их научного потенциала. Это значит, что советские ученые располагали несоизмеримо меньшим количеством материальных ресурсов, но их «продукт» на главных направлениях был соизмерим.
* * *
Как можно сегодня говорить о конкурентоспособности или хотя бы восстановлении России, не поняв, какими ресурсами советская научная система компенсировала такую нехватку материальных средств. В 90-е годы, взяв курс на имитацию всего социального и культурного уклада американской науки, российские реформаторы, вероятно, уничтожили конкурентные преимущества отечественной системы, даже не поинтересовавшись ее «анатомией и физиологией». А может быть, уничтожили еще не до конца — тоже благодаря своему невежеству. И даже не знаешь, стоит ли говорить вслух о том, что нам стало известно о русском (советском) «научном стиле» за годы кризиса.
То же самое можно сказать и о школе, и о высшем образовании. Эти институты есть порождение отечественной культуры — и в то же время являются той «генетической матрицей», на которой эта культура воспроизводится. Наша школа и вузы «производили» тип образованного человека и специалиста, который не производится конвейером западной школы и университета. В чем-то он был лучше, в чем-то хуже западного, но это был особый культурный тип, который очень высоко котировался на западном рынке интеллектуальной рабочей силы. Существенно и то, что советская школа и вуз давали образование высокого элитарного («университетского») типа при очень скромных материальных ресурсах. Например, в середине 80-х годов учебные расходы (материалы, реактивы, технические средства) за все время обучения одного студента-химика в МГУ составляли 560 руб., а в университетах США — 31 тыс. долларов. Но выпускники химфака МГУ, в целом, не уступали своим сверстникам в США. В чем тут дело? В особой педагогической культуре советской школы.
