Татьяна Чеснокова - Путин после майдана. Психология осажденной крепости
– Я только что видела рекламу: «Настоящее финское качество жизни теперь доступно. Финские кварталы». Такого сорта реклама, которой у нас очень много, пропитана чувством второсортности, собственной несостоятельности. Так что, возможно, у нас уже немало людей, вполне готовых встать в хвост европейского проекта.
– Да, европейский проект многим кажется привлекательным. Но неизвестно, сколько продлится жизнь по существующим правилам. Сегодня международным сообществом запрещено вести захватнические войны. А что будет завтра, когда, скажем, станет не хватать воды или чего-то еще? Правила могут поменяться. И нам, если мы хотим выжить, нельзя к тому моменту оказаться раздробленным слабым государством с деморализованным народом – ни на что не претендующим, а просто живущим в финских домиках.
– Каким вы видите будущее советской культуры, которая, собственно, до сих пор скрепляет Россию?
– Советская культура – очень интересная вещь. Там было много догматики, но был очень сильный момент общечеловеческого подхода – видеть в другом человека, брата, независимо от цвета кожи, религии и особенностей региональной культуры. Это очень востребовано сегодня. Вообще, в советской культуре двадцатых годов было очень много интересных передовых подходов – и в отношении к труду, и в отношении к браку и воспитанию детей, и в отношении к искусству. Этот опыт малоизучен и еще будет переосмыслен и востребован. Я убежден, что социалистический проект будет возобновлен, хотя, возможно, под другим именем и не обязательно на российской земле. Хотя очень вероятно, что и у нас.
– Как вы понимаете словосочетание «русский народ»? Это все, для кого русский язык и культура родные?
– Я бы, скорее, говорил о русских народах. Сама русскость сегодня настолько выхолощена – я не уверен, что русский народ вообще существует, что это действительно народ, а не искусственно сконструированная нация. В последние века воцарился механистический взгляд на человека, словно он некий автомат: у него есть потребности, они порождают определенный спрос, который надо удовлетворять… Все поведение такого человека – набор определенных реакций. Винтик в сложной машине. С опорой на эти взгляды создавались нации, экономики, социальные теории, а народы со своим этническим сознанием спрятаны где-то внутри этих конструктов. Но они могут быть актуализированы. И тогда я не берусь утверждать, сколько будет русских народов, сколько самобытных языков.
– А что будет скреплять эти народы? На каком языке они будут общаться?
– Для европейских народов общим сакральным языком долгое время являлась латынь, с которой тесно связаны многие европейские языки. И в то же время латынь не была принадлежностью какого-то одного этноса. Для пространства Евразии такого языка сейчас нет. Мне кажется, сейчас очень хорошее время для нового лингвистического проекта. Что мешает создать новый язык, который будет общим в Евразии для всех и вберет в себя символы из разных евразийских языков? Это был бы сильный ход. Инновационный проект, открытый для всех остальных народов, позволяющий быстро передать точную информацию. Латынь для Евразии. Да, это будет упрощенный язык, но зато, в силу своей универсальности, он будет одинаково близким для всех и не будет иметь строго определенных этнических корней. Этническая окрашенность языка порождает много лишних эмоций и обид.
– К вопросу об обидах и эмоциях. Какие вы видите выходы для снижения напряженности в центральной России в отношении приезжих с Кавказа?
– Я считаю, мы мало используем возможности образования. Людей надо учить зарабатывать деньги иными способами, а не через криминал и насилие. Ведь проблемы у нас не с образованными дагестанцами, приехавшими из Махачкалы, а с теми, кто едет из дальних сел и абсолютно не приспособлен к современной урбанизированной жизни. Это одна сторона вопроса. Другая – надо создавать точки роста и развития в кавказских регионах. Людям просто негде работать, вот они и едут сюда. Надо выделять транши регионам – с условием, чтобы они оттуда ни при каких условиях не выводились.
– Как вы относитесь к предложению экс-главы Казахстанского национального банка Григория Марченко создать Евразийский союз, в который позвать Турцию, Азербайджан, Украину, плюс предложить ассоциацию с этим союзом Монголии и Китаю?
– В настоящее время постсоветское пространство уничтожено как явление. Двадцати лет хватило, чтобы на политическом уровне официально забыть о нашей общей судьбе и нашем общем советском прошлом. Подросли поколения, которые уже не помнят жизни в СССР и ориентируются на новые ценности. Однако континентальный образ жизни, о котором говорил Гумилев, союз Леса и Степи, накладывает отпечаток на культуру, общество и экономику. И это сближает многие народы – не только те, что ранее составляли СССР, но и те, что развивались на периферии советского проекта и в тени России. Мне кажется, интеграционные процессы в Евразии должны опираться не на ностальгию по Советам, а на общие евроазиатские интересы, проходящие от черноморских проливов до Амура, включая и пантюркистский мир. Россия так и спасется – в открытом сотрудничестве с новыми участниками мировой политики.
Мы догоняем вчерашний Запад
О том, как изменилась ментальность россиян за последние десятилетия, откуда в стране взялся грабительский капитализм и почему российскому обществу нужна система внешних ограничений, рассуждает член-корреспондент РАН, заместитель директора института психологии РАН Андрей Юревич.
– Согласно общеевропейскому социальному исследованию ценностей, у россиян очень высокий уровень потребности в самоутверждении и весьма низкий уровень универсализма – сопричастности другим людям, другим живым существам, природе в целом. Такие результаты во многом идут в разрез с презентацией русской духовности, к которой мы привыкли. Как вам кажется, это объективные данные или издержки методики, разработанной людьми другой ментальности?
– Не буду критиковать эту методику, которая, на мой взгляд, не вполне годится для нашей страны. К тому же многое зависит от того, на какой выборке получены данные – ведь у нас культурные и прочие различия между различными слоями общества куда больше, чем у большинства европейских народов.
Факт, подтвержденный результатами многих исследований, состоит в том, что с начала 1990-х годов традиционная российская ментальность подвергается значительным изменениям. В нашей стране действительно появилось немало личностей, обладающих описанными вами психологическими характеристиками. Но при этом существует и немалое количество наших сограждан, сохранивших основные черты традиционного российского менталитета – такие как коллективизм. «Средняя температура по больнице» может получиться очень разной в зависимости оттого, где, в каких слоях общества ее измерять. А вопрос о том, каковы современные россияне, стал предметом острых дискуссий, в том числе идеологических.
– На Западе в последнее десятилетие активно развивается позитивная психология. Генеральный вывод психологов, исследующих «формулу счастья»: чувство удовлетворения и гармонии дает прежде всего работа на благо других и общества в целом. Эти идеалы активно внедряются в западные общества. У нас же в стране продолжается насаждение ценностей жесткой конкуренции и индивидуализма. «Быть успешным и не попасться» – такую формулу современных ценностей предложил известный писатель Андрей Столяров, и тысячи наших читателей поддержали эту формулу своими голосами. Выходит, Россия и Запад движутся в разных направлениях?
– Во многом это действительно так, причем такие характеристики, как эгоизм, которые мы традиционно приписывали западным культурам, сейчас многим из наших сограждан свойственны куда больше. Все это неудивительно. Ведь те люди, которые «реформировали» наше общество в начале 1990-х (и до сих пор оказывают на него большое влияние, находясь, в том числе, и во властных структурах), были выходцами из партийных и комсомольских кругов, в советские годы вдалбливавшими себе и другим, что капитализм – «бесчеловечный», «грабительский» и т. п. Придя к власти, они именно такой капитализм у нас и построили, поскольку другого попросту не знали. К тому же на систему отношений в нашем обществе, которую они создали, оказал большое влияние их нравственный уровень.
Но дело не только в этом. На Западе отчетливо осознают, что целью любой государственной политики должно быть счастье людей, а не экономические показатели, хотя и значимость последних никто не отрицает. Для нас же все еще характерен «экономический детерминизм» как стиль выдвижения приоритетных задач, восприятия и объяснения происходящего в обществе. Лишь недавно наша власть наконец-то осознала, что нельзя считать благополучной страну, где ВВП растет, а население вымирает. Значимость других – неэкономических – ориентиров, в том числе счастья населения, до сих пор ею недооценивается.
