Славой Жижек - Накануне Господина: сотрясая рамки
И, наконец, было бы упрощением согласиться, будто в движении «Оккупай» и других подобных ему движениях нет насильственного потенциала, – насилие задействовано в каждом подлинно освободительном прорыве: проблема фильма в том, что он ошибочно превращает это насилие в смертоносный террор. Я хотел бы тут немного отклониться от темы, чтобы прояснить тут кое-что относительно высказываний некоторых моих критиков. Когда им приходится признать, что мое утверждение «Гитлер не был достаточно жесток» [36] вовсе не означает призыв к еще более ужасным массовым убийствам, они строят свои упреки иначе и заявляют, будто я всего лишь использую провокационный язык, дабы сказать банальные и всем известные вещи. Вот что написал один из них по поводу моих слов, что Ганди в насилии превзошел Гитлера: «Жижек использует здесь язык в провокативных целях, чтобы запутать людей. Он вовсе не имеет в виду, будто Ганди на самом деле превзошел в насилии Гитлера <.> Вместо этого он пытается изменить обычное понимание слова “насилие” таким образом, чтобы ненасильственные цели Ганди, протестовавшего против британского правления, могли бы быть увидены как более насильственные, чем беспрецедентное применение насилия Гитлером в его стремлении к мировому господству и геноциду. В этом конкретном случае под насилием Жижек понимает то, что становится причиной массового социального возмущения, и на основании этого он считает действия Ганди более насильственными, чем у Гитлера. Однако все это, подобно многому другому, о чем пишет Жижек, вовсе не представляет собой нечто новое, интересное или удивительное. Именно поэтому он предпочитает провокационную, путаную и причудливую манеру письма вместо того, чтобы сказать все просто и прямо. Если бы он написал, что Ганди ненасильственными действиями достиг в борьбе за системные изменения гораздо большего, чем достиг Гитлер своими насильственными действиями, мы бы все с ним согласились. но мы бы также и поняли, что нет ничего особенно глубокого в таком высказывании. Вместо этого, рассуждая о Ганди и Гитлере, Жижек пытается нас шокировать, и делает он это для того, чтобы скрыть абсолютную банальность своих выводов, в которых и до него никто не сомневался.
То же самое верно и в отношении спорного высказывания Жижека про евреев и антисемитов. Нет ничего примечательного в утверждении, будто в сознании каждого нациста, ненавидевшего евреев, должен был быть вымышленный еврей, которого нацист ненавидит. И, таким образом, всякая попытка нацистов избавиться от еврея внутри себя, к чему их, по словам Жижека, однажды призвал Гитлер, привела бы к уничтожению самих нацистов (поскольку антисемиты для самого своего существования нуждаются в том, чтобы внутри них были евреи). Иначе говоря, Жижек снова преподносит нам путаный словесный салат и хочет выдать банальности за глубокомыслие. Ганди потому смог изменить положение вещей, что он прямо боролся с системой. Антисемит никогда не сможет уничтожить объект своей ненависти, потому что его мировоззрение нуждается в воображаемом еврее»18.
В обоих случаях упрек одинаков: я пытаюсь продать самое обычное утверждение, что Ганди стремился изменить систему, а не уничтожать людей, но поскольку это общеизвестно, я формулирую это более провокационно, причудливо расширяя значение слова «насилие», чтобы оно включало в себя институциональные перемены. То же самое относится и к моему высказыванию о том, что не только «еврей находится внутри антисемита, но и антисемит в еврее»: это всего лишь искаженный способ сказать банальность, а именно, что в уме каждого нациста, ненавидевшего евреев, должен был быть вымышленный еврей, которого нацист мог бы ненавидеть. Но разве об этом идет речь? А если вся суть теряется в таком переводе моего «путаного словесного салата» на обычный язык? Во втором случае я пытался доказать вовсе не (действительно очевидное) утверждение, будто «еврей», о котором думает нацист, является его собственной идеологической выдумкой, а то, что сама идеологическая идентичность нациста одновременно основана на этой фикции (не только зависит от нее): нацист сам себя воспринимает как фигуру своих грез о «евреях», и это далеко не очевидный вывод.
И точно так же, зачем называть попытки Ганди подорвать британское господство в Индии «более насильственными», чем массовые убийства людей Гитлером? Для того чтобы привлечь внимание к основополагающему насилию, которым держится «нормальное» функционирование государства (Беньямин называл его «мифическим насилием»), а также к столь же основополагающему насилию, на котором держится всякая попытка подорвать функционирование такого государства («божественное насилие» Беньямина)19. Вот почему государственная власть столь жестко реагирует на всякую угрозу ей и почему в своей жесткости такая реакция является именно ответной, защитной. Таким образом, расширение понятия «насилие», отнюдь не являясь чудачеством, имеет своим основанием одну из ключевых теоретических позиций, в то время как ограничение насилия его непосредственно видимым физическим аспектом, вовсе не являясь «нормальным», напротив, базируется на идеологическом искажении. Именно поэтому, когда говорят, будто я поддался очарованию некого ультрарадикального насилия, по сравнению с которым Гитлер и Красные кхмеры «остановились на полпути», то в таком упреке упускается самое важное, а именно: пойти дальше следует в другом насилии, тут нужна полная смена координат. Совсем не просто быть по-настоящему насильственным, совершить такой поступок, который своим насилием нарушит основные устои жизни общества. Когда Бертольд Брехт увидел японскую маску злого демона, он написал, что «все его раздутые вены и отвратительные гримасы выдают, / каких усилий ему стоит / быть злым». То же самое можно сказать и о насилии, которому не удается никак повлиять на систему. Хорошим примером тут может быть китайская культурная революция: разрушение древних памятников, как оказалось, вовсе не привело к отрицанию прошлого. Скорее, это было бессильным passage а lacte [37] , отыгрыванием [38] , свидетельствующим о неспособности избавиться от прошлого. Есть своего рода поэтическая справедливость в том, что конечным результатом культурной революции Мао стал сегодняшний невиданный взрыв в Китае капиталистической динамики: есть глубинное структурное сходство между маоистским постоянным самореволюционизированием, постоянной борьбой с окаменелостью государственных структур и внутренней динамикой капитализма. Здесь хочется снова перефразировать брехтовское «Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?»: что такое насильственные и разрушительные акции хунвейбинов, охваченных порывом культурной революции, по сравнению с настоящей культурной революцией, постоянным распадом всех жизненных форм, продиктованным капиталистическим воспроизводством?
То же самое можно сказать, конечно, и о нацистской Германии. Зрелище жестокого уничтожения миллионов людей не должно нас обманывать. Представлять Гитлера злодеем, ответственным за гибель этих миллионов, и в то же время хозяином положения, который, опираясь на железную волю, шел к собственной цели, не только этически омерзительно, но и попросту неверно: нет, у Гитлера не было сил что-либо изменить. Все его действия – это, в сущности, противодействия, реакции: он действовал так, чтобы ничто на самом деле не менялось; действовал, стремясь предотвратить коммунистическую угрозу подлинных перемен. То, что он избрал своей мишенью евреев, было в конечном счете актом смещения [39] , чтобы избежать реального врага – самих основ капиталистических социальных отношений. Гитлер устроил спектакль революции, чтобы капиталистический порядок мог существовать и дальше. Ирония заключалась в том, что подчеркнутое презрение к буржуазному самодовольству в итоге позволило этому самодовольству развиваться дальше: нацизм ничего не задел ни в презираемом им «упадочном» буржуазном порядке, ни в немцах – он был сном, лишь отдалившим пробуждение. Германия проснулась только с поражением 1945 года. Действием подлинно дерзновенным, потребовавшим настоящего мужества – и в то же время актом чудовищного насилия, источником немыслимых страданий была сталинская принудительная коллективизация конца 1920-х годов. Но даже такая демонстрация безоглядного насилия вылилась в массовые чистки 1936–1937 годов – в очередной бессильный passage а l’acte: «Это было не прицельное уничтожение врагов, но слепой гнев, паника. В нем отразился не контроль над происходящим, а признание того, что у режима нет отлаженных механизмов контроля. Это была не политика, а провал политики. Это был знак невозможности править только силой»20.
Каково же тогда подлинно возвышенное насилие, по отношению к которому даже самое жестокое убийство будет проявлением слабости? Давайте обратимся тут к роману «Видение» Жозе Сарамаго, где рассказывается история о странном событии в неназванной столице некой демократической страны. Когда утром в день выборов хлынули проливные дожди, явка избирателей оказалась угрожающе низкой, но после обеда погода улучшилась и население массово отправилось к избирательным участкам. Власти вздыхают с облегчением, но ненадолго: при подсчете голосов обнаруживается, что более 70 процентов бюллетеней в столице остались незаполненными. В растерянности от очевидно ошибочных поступков граждан, правительство дает им шанс исправиться, назначив всего через неделю новый день голосования. Результаты оказываются еще хуже: теперь пусты 83 процента бюллетеней. Две основные политические партии – правящая партия правых (ПП) и ее главный соперник, партия центра (ПЦ), – пребывают в панике, в то время как безнадежно маргинальная партия левых (ПЛ) публикует свой анализ ситуации, в котором утверждается, что пустые бюллетени – это, по сути, одобрение ее прогрессивной программы. Не зная, как отвечать на такой пассивный протест, но не сомневаясь в существовании антидемократического заговора, правительство тут же объявляет движение «терроризмом в чистом виде» и вводит чрезвычайное положение, что позволяет приостановить действие всех конституционных гарантий и начать предпринимать все более жесткие меры: граждан произвольно арестовывают, и они исчезают в секретных местах дознания; полиция и правительство покидают столицу, после чего запрещается въезд и выезд из города; наконец, правительство фабрикует некоего главаря террористов. Среди всего этого в городе продолжается почти нормальная жизнь, люди встречают любые угрозы со стороны правительства с невероятным единодушием, на достойном Ганди уровне ненасильственного сопротивления. Именно эта пассивность избирателей представляет собой подлинно радикальное «божественное насилие», вызывающее у властей резкую паническую реакцию21.
