Александр Пятигорский - Размышляя о политике
Блестяще, как ни один другой революционер в Новейшей истории, усвоивший и переработавший опыт Французской революции, Ленин, ошеломленный неожиданным успехом Октября, стал создавать органы революционной власти буквально на следующий день, зная, что «потом», «затем» времени не будет. Французские революционеры, включая и тех из них, кто заранее отрефлексировал революцию в ее возможности превратиться в абсолютную, сами безнадежно затянули ее дебют. Уже к началу якобинской диктатуры революция оказалась в цейтноте. «Внутренняя логика» политической рефлексии революционной верхушки, логика превращения их революции в абсолютную, принудила эту верхушку к быстрой (времени не хватало) расправе как с правыми, жирондистами, так и с левыми, эбертистами. Когда Ленин острил, говоря, что иногда революция опережает самое себя, он имел в виду именно цейтнотовые ситуации якобинского образца, с первой из которых ему пришлось столкнуться в январе 1918 года. Почти мгновенная революция, еще не успевшая себя отрефлексировать как полностью победившую, «оказалась» абсолютной, И уже через два месяца революционной верхушке, захватившей власть в стране, пришлось бороться за свое (вскоре долженствующее стать уже не абсолютным, а тоталитарным) государство, а не за «полную победу революции», которая уже стала вчерашним днем.
Сейчас, в нынешней политической рефлексии, очень трудно или невозможно оценить время как важнейший фактор абсолютной революции и как непременную составляющую самого мышления о ней. В рассмотрении такого времени нам будет необходимо отбросить любые метафорические употребления термина «революция». Тут тебе и «неолитическая революция» и «барочная революция в музыке» и черт знает что еще. В нашей политической философии определение революции становится возможным только на основании уже введенного понятия абсолютной революции и в порядке ограничения этого понятия: революция — это такое изменение в последовательности состояний политической рефлексии, во время которого эта рефлексия все же остается для себя той же самой, а ее субъект тем же самым. Таким образом, здесь речь идет о времени, в течение которого это изменение, сколь бы оно ни было радикальным, будет возможно отрефлексировать как одно из состояний все той же рефлексии. Тогда называть переход от мезолита к неолиту, длившийся около шести тысяч лет, «неолитической революцией» будет таким же абсурдом, как называть осознание производителем своего производства как производства прибавочной стоимости революцией экономической (хотя второй процесс занял около четырехсот лет). Время революции рассматривается нами в двух аспектах. Во-первых, это время длительности революции, от ее условного (или мифологического) начала до столь же условного конца. Во-вторых, это время распределения революции по ее фазам, а точнее, по фазам ее осмысления в современной ей политической рефлексии.
Первым необходимым условием революции является установившееся (традиционное) в политической рефлексии место политической власти как основной идеи этой рефлексии. Феноменологически революция — это одна из первичных негативных установок сознания в отношении политической власти. Негативная установка в отношении государства обычно формируется как вторичная, столь бы мал ни был промежуток между реализациями этих установок. Вторым необходимым условием революции является развитие и манифестация более или менее сильной позитивной установки в отношении политической власти. Иногда революции даже приходится «ждать» выполнения второго условия для реализации более направленной и четко выраженной программы негативного действия, о котором будет особый разговор ниже. Мы думаем, что необходимость такого рода контрустановки коренится в самой логике развития состояний политической рефлексии. При этом исторически интересно заметить, что революционная негативная установка в отношении политической власти часто выражается и воспринимается как модернистская, а противопоставленная ей контрустановка — как классическая или консервативная. Ведь это совсем не восстание Спартака, а ультраконсервативная диктатура Суллы подготовила Рим к революции, произведенной Гаем Юлием Цезарем и завершенной Августом Октавианом. Сулла исчерпал все возможности консервативного республиканства и этим создал то напряжение в современной политической рефлексии, которое раз решилось диктатурой Цезаря и его последующей победой в гражданской войне с Помпеем (заметьте, здесь, как и в России 1918го и во Франции 1793го, установление революционной диктатуры предшествовало гражданской войне). В связи со сказанным интересно заметить, что во всей документированной римской истории с V века до н. э. до V века н. э. не было ни одной революции рабов. Причина этого в том, что ни в чьей политической рефлексии власть рабовладельца над рабом не рефлексировалась как власть политическая. Отсюда и невозможность такой революции как особого состояния политической рефлексии в отношении политической власти и как негативного политического действия относительно данной политической власти.
Хорошо, оставим пока в стороне Рим I века до н. э. и Париж XVIII века н. э. и перейдем к удивительному примеру бескровной горбачевской революции в Москве конца 80-х годов XX века. Да, да, мы не оговорились, это была революция, пусть какая-то куцая, недоделанная с точки зрения идеи абсолютной революции, пока еще господствующей в политической рефлексии даже самых «продвинутых» московских интеллектуалов, но все же революция, и уж никак не государственный переворот, каким те же, так и не «продвинувшиеся» интеллектуалы считали и продолжают считать Октябрьскую революцию 1917 года. Теперь спросим, удовлетворяла ли горбачевская революция двум сформулированным выше (когда речь шла о революции Цезаря) необходимым условиям? Первому условию — безусловно. Авторы этой революции исходили в своей политической рефлексии из идеи абсолютной политической власти, в отношении которой и реализовали свою негативную (революционную) установку. Второму условию горбачевская революция столь же безусловно не удовлетворяла. Уже к середине 80-х годов обнаружилось полное отсутствие даже наметок, даже чернового варианта консервативной контрреволюционной программы, в ответ на которую Горбачев или кто-либо с ним смог бы четко сформулировать хотя бы ближайшие цели своей революции (как это неоднократно делал Цезарь в борьбе с консерватором Помпеем Великим). Два последних (пусть ненавидящие друг друга, это нормально) консерватора, которые могли произнести сложное придаточное предложение, не потеряв нить мысли, Андропов и Суслов, умерли, а мозги молодых были заняты грядущим дележом власти. Горбачев, разрушив ставшую традиционной политическую власть партии, пребывал в полном идейном политическом вакууме и, в силу революционной инерции, стал разрушать государство, не осознав, что этим он наперед лишает себя единственного пространства для позитивного политического действия. Не удивительно ли, что за все время горбачевской революции, и при уже фактической свободе слова, не появилось ни одного консерватора-державника со сколько-нибудь грамотно сформулированной политической программой.
Лет пятнадцать назад британский политический философ Тед Хондрик (в 1938 году восемнадцатилетним юношей он воевал в Испании) напрямик спросил одного из авторов этой книги: «Где ваша настоящая, то есть не горбачевская, а абсолютная революция?» Тот не нашелся ничего ответить, кроме: она уже была. Где? Когда? В Петрограде, в 1917-м. Из уважения к славной испанской юности Хондрика русский оппонент не стал ему объяснять, что 1917 год был временем другой политической рефлексии, в которой преобладала идея абсолютной революции. В самом деле, если говорить о революции как об особом состоянии и особом содержании политической рефлексии, то пятнадцатилетие, отделяющее последнюю абсолютную революцию, то есть полпотовскую в Камбодже от горбачевской, изменило политическую рефлексию в бесконечно большей степени, чем тридцатилетие, отделяющее первую после Октябрьской абсолютную революцию, маоистскую от полпотовской. Время здесь — это функция от изменений в политической рефлексии.
Теперь попытаемся в этой связи рассмотреть приход Гитлера к власти — этот вечный камень преткновения для теоретиков революции. Да и был ли он революцией, а если был, то какой? В нашем понимании самого феномена прихода Гитлера к власти особенно важны следующие моменты.
Первый момент. В ситуации преобладания абсолютной революции в политической рефлексии того времени (и, в частности, в политическом сознании Гитлера) именно абсолютной революции он вполне сознательно стремился избежать любой ценой. Покончив (в результате демократических выборов) с Веймарской республикой, он оставил в неприкосновенности государство (канцлером которого он и стал), хотя и дублировав политическую власть в нем (по прекрасно известному ему сталинскому образцу) властью партии и эсэсовской элиты. Разрушив правовое государство и установив в революционном порядке другую форму политической власти, он ни создавал тоталитарного государства, ни усиливал тоталитаристские тенденции в своей политике. Таким образом, в отношении к государству приход Гитлера к власти не был абсолютной революцией. Не говоря уже о полной невозможности для Гитлера даже и мысли о революционной власти как альтернативе власти государственной.
