Сергей Кургинян - Россия: власть и оппозиция
Но что может подвигнуть на штурм парфюмерного магазина рабочего человека — я просто не могу себе представить. И волей-неволей, простите, но меня разбирает смех. Ибо идет соскальзывание в сторону комического, трагифарсового звучания. И все потому, что слишком много путаницы, слишком многое смешано в одну кучу. Православие и язычество, «Черный Орден» и крито-микенская мистика, преображение и сжигание, жизнь и смерть.
Проханов пишет: «Русская северная колыбельная, когда мать качая ребенка поет: „Бай-бай, хоть сейчас помирай“, — не фашизм. И Аника-воин, идущий на безнадежную брань, прыгающий через подставленную смертью косу, не надеющийся на победу, — не фашист. Это нечто иное, связанное с „белым“, с северным ощущением подвига, с высшим бескорыстием, наградой за которое не злато, не царский венец или жизнь, а лишь одно ощущение подвига, вызова, брошенного беспощадному бытию». Все это прекрасно и заслуживает восхищения. Но какое это имеет отношение к крику «Вива ля муэрте!» («Да здравствует смерть!»), которым испанские фалангисты приветствовали Мигеля де Унамуно, возразившего им и после этого помещенного под домашний арест на долгое время? — Никакого, потому что в этом северном мировоззрении таится безразличие к смерти, это шукшинский взгляд ей в глаза, это «дура», «тварь», — эпитеты, которыми награждает ее русский человек, это брезгливость, это постоянное нагнетание образа старухи, падали, — и причем тут влюбленность в смерть, ее превращение в высшее божество, воспевание Танатоса, декадентства, перерастающего в фашизм? Причем тут Аника-воин, опомнитесь! Речь идет совсем о другом. Там, где есть бесстрашие, там нет воли к смерти. Воля к смерти — это страх смерти, затем — всесилие смерти, затем — обожествление смерти, а затем — желание стать ею, чтобы спрятаться от нее, это некрофилия, тоже ведь достаточно известное явление в фашистских кругах.
Проханов пишет: «Мы и впредь будем посещать анатомический театр, где, замороженные, покоятся трупы идеологий XX века, станем их изучать и рассматривать»… Посещайте сколько угодно, но помните, что это не трупы! Повторяю — это не трупы, это другое и, кроме того, посещаете вы этот анатомический театр в виде кого? Врачей, которые учатся, любителей острых ощущений, актеров, вживающихся в роль мертвеца и так далее? Тут ведь много ролей и играть с этими ролями небезопасно. Помните это.
А теперь — о моем увлечении Богдановым, за что я был обвинен автором статьи «Если хотим победить» едва ли не в пристрастии к сатанизму. Это мое «увлечение» для меня новость. Если я когда-либо мельком упоминал о Богданове, то в связи с анализом попыток русских мыслителей оплодотворить коммунистическую идею, вывести ее из болота материализма и, тем самым, предотвратить те разрушительные последствия, которые эта идея неизбежно несла с собой, будучи возведенной в ранг русской государственной идеологии. Именно в таком контексте я анализировал борьбу с «богдановщиной», «клюевщиной», «ильенковщиной» и тому подобное.
Для продуктивного союза национальных сил в патриотическом и коммунистическом движениях крайне важно сегодня понять, что одно и то же губило все национальное, самобытное в пределах православия и коммунизма. Я призывал и призываю патриотов и коммунистов вдуматься в то общее, что угрожало и угрожает им под видом конфессиональной или партийной псевдоортодоксии. И предлагаю им осмыслить, например, феномен Саблера-Суслова. Это крайне важно для их объединения на базе русской идеи не формально, а по существу. И если бы не практическая важность этой задачи, я не стал бы тратить время и силы на опровержение голословных заявлений о моих мифических пристрастиях к «богдановщине».
ЗАКЛЮЧЕНИЕСетуя на эпоху «краткого курса истории ВКП(б)», Проханов пишет, что идеология — это коллективное дело, что каждый будет вносить в нее свой мазок, что я равный среди равных, что идеологи не рождаются в кабинетах. Как хотите, но это мне безумно напоминает «коллективный разум ЦК», «живое творчество масс» и тому подобное.
Не надо путать историю с идеологией. Историю творит народ. А идеологию предлагает тот, кто способен осмыслить народное дело, обладая для этого специальными профессиональными качествами, любит народ, ощущает ответственность перед ним и не спихивает свой профессиональный крест на стопятидесятимиллионное население, занятое никак не менее насущным делом.
Я уже говорил о сытной еде, хорошем питье, светлых офисах, машинах и прочее. И если вы действительно элита, а не жлобы — то должны понимать, что это ваше вполне, извините, комфортное бытие чем-то должно быть оплачено, профессиональным риском, который есть и в работе Проханова, и в моей работе, и в работе наших других товарищей. Готовностью потерять все в любой момент ради идеи, ради целей, ради народа, ради страны. Постоянными ударами врагов и зачастую взвинченных друзей, обвиняющих, оскорбляющих, терзающих, — это тоже наше профессиональное дело, наша работа. Но главная наша работа — та, из-за которой у меня не такие руки, как у женщины на полях, собирающей картошку, или сталевара, льющего металл, — это интеллектуальный труд. Он рождает свои профзаболевания: инфаркты, инсульты; он сопряжен со своим риском, он изнашивает, изматывает, сжигает не хуже любой тяжелой физической работы. Это наш крест, и наша любовь, и наш долг.
Проханов сделал сильную газету. Невзоров — сильную телевизионную передачу. Я — театр и идеологический центр. И мы вместе будем трудиться и побеждать. Не надо уповать на дубину. Надо верить в труд, в подвижнический труд, в профессионализм, приобретаемый по крупицам, в постепенное выкарабкивание из той ямы, в которую нас швырнули подонки, надо прокладывать дороги, которыми пойдут другие. Надо верить, любить и понимать. Понимать, что ты делаешь. И в том случае, когда ты очевидно «пошел не туда» — иметь мужество признать, переосмыслить, подняться над своими страстями и самолюбием и сделать выбор, переоценив содеянное. Время выбора наступило.
«Наш современник», № 2,1993
2.4. Оппозиционные персонажи в поисках автора
7 ноября 1991 г. вскоре после так называемой августовской победы так называемых «демократических сил» состоялась по тем временам грандиозная антиельцинская манифестация. Эта манифестация не организовывалась ни ЦК, ни горкомом, ни какими-то там мифическими партструктурами, якобы ушедшими в подполье. Она была в значительной степени стихийной и выявила некий потенциал неприятия… Неприятия чего? Демократии? Реформы?
Убежден, что дело было не в этом. Что в основе лежало неприятие лжи, неприятие некоей политической «инфернальщины». Квинтэссенцией этой «инфернальщины» были выступления двух президентов, двух недавних лидеров правящей партии, внезапно заявивших о своей (якобы давно лелеемой) ненависти к… коммунистической идеологии. В силу партийной ментальности два президента даже не заметили тогда всей политико-метафизической двусмысленности такого рода признаний со стороны столь высоких партийных «жрецов».
Манифестация 7 ноября 1991 г. была по сути духовной реакцией на подобный факт политического двойничества. Заявление газеты «День» о том, что она является органом «духовной оппозиции» пришлось тогда как нельзя кстати. Мы все приветствовали создание подобного органа, и лично я сыграл некую роль в том, что эта газета стала флагманом оппозиции. Но заявка на духовное лидерство требует постоянного подтверждения. Это не может, не должно быть игрой, здесь неприемлема маска, фальшь, театральщина.
Одной из первых моих статей в газете «День» была статья «Парад масок», в которой я еще задолго до августовских событий дал описание тому явлению, которое я называю «политической инфернальщиной». Сказать, что патент на это метафизическо-политическое свойство имеют только демократы — значило бы грешить против истины.
Начнем с того, что в основе подобного явления лежит игровой код, свойственный аппаратному истеблишменту, для которого нет народа и нет историк, а есть только игры, игры, игры без берегов. Начав перестройку, этот аппарат заигрался. После августовских событий он «ушел на дно», и в течение какого-то времени мы жили где-то рядом с историей. В те месяцы, когда лучшие качества русской культуры, русского типа духовности с его умением стоять и выстаивать вопреки гонениям и угрозам, были заявлены и проявлены, слово «духовная оппозиция» звучало искренне и свежо. Как искренни и свежи были тогда первые оппозиционные демонстрации.
Они были тогда — одновременно — и свидетельством того, что еще недавняя пассивность улицы, на которую сетовал коммунистический официоз, означала не исчерпание народной веры, а была следствием все той же «политической инфернальщины» этого официоза, следствием коллективного предательства, совершенного тем псевдо-правящим и псевдо-элитарным субъектом, который гордо именовался «аппаратом КПСС».
