Петр Кропоткин - Хлеб и воля
И если хозяин дома занимает один двадцать комнат, а в том же квартале есть мать с пятью детьми, живущая в одной комнате, то народ пойдет и посмотрит, не найдется ли среди этих двадцати комнат несколько таких, из которых после некоторых переделок могла бы выйти порядочная квартирка для этой матери. Разве это не будет справедливее, чем оставить ее в трущобе, а откормленного богача — в его дворце? Этот последний скоро, впрочем, привыкнет к своему новому положению, а его жена будет даже очень рада избавиться от половины своей квартиры, когда у нее больше не будет служанок.
<Но ведь это будет полный хаос! — закричат защитники порядка. — Это значит переезды без конца! Уж лучше прямо выгнать всех на улицу и затем брать квартиру по жребию!> - Мы уверены, однако, что если в это дело не вмешается никакое правительство, а все будет предоставлено группам, свободно образовавшимся с этой целью, то число переездов с квартиры на квартиру будет меньше, чем число людей, которые теперь переезжают в течение одного года вследствие жадности домовладельцев.
Во–первых, во всех больших городах есть столько свободных квартир, что их, может быть, хватило бы для помещения всех обитателей трущоб. Что касается дворцов и роскошных квартир, то многие рабочие семьи даже вовсе не захотят их, потому что ими можно пользоваться только тогда, когда для их уборки существует многочисленная прислуга. Их обладателям скоро пришлось бы поэтому искать себе менее роскошных помещений, в которых банкирши сами могли бы готовить себе кушанье. Мало–помалу, таким образом, население разместится в существующих квартирах совершенно мирно и по возможности без лишних неприятностей, причем не будет никакой надобности переселять банкира под конвоем на чердак, а обитателя чердака — во дворец банкира. Разве крестьянские общины не распределяют свои поля с таким незначительным беспокойством для владетелей отдельных делянок, что остается только удивляться здравому смыслу и разумности употребляемых для этого приемов?
Русская община, как это доказывают целые тома исследований, производит меньше перемещений с одного участка земли на другой, чем частная собственность с ее судебными разбирательствами.
Отчего же жители большого города должны непременно оказаться глупее или неспособнее к организации, чем русские или индийские крестьяне?
Всякая революция, впрочем, неизбежно предполагает некоторое нарушение хода ежедневной жизни, и если кто–нибудь надеется пережить крупный общественный кризис, ни разу не нарушив своего обеда, то ему, конечно, грозит разочарование. Форму правления можно изменить так, чтобы буржуа ни разу не пропустил час своего обеда, но так не исправишь векового преступления общества по отношению к его кормильцам.
Что известное беспокойство будет, это несомненно; нужно только, чтобы оно не было напрасным и чтобы оно было доведено до возможного минимума. И опять–таки–напомним об этом еще раз — для того чтобы сумма неудобств оказалась наименьшей> нужно обратиться не ко всяким канцеляриям, а к самим заинтересованным лицам.
Когда народу приходится подавать голоса за всяких пройдох, добивающихся чести быть его представителями и претендующих на то, что они все знают, все сделают и все устроят, он, конечно, делает ошибку за ошибкою. Но когда ему приходится организовать то, что он знает и что его непосредственно касается, он исполняет это лучше всяких чиновников. Разве мы не видели этого во время Парижской Коммуны или во время недавней лондонской стачки в доках? И не видим ли мы того же самого ежедневно в каждой крестьянской общине?
ОДЕЖДА
Если дома станут общею собственностью города, а в пользование пищевыми продуктами будет введено распределение, то придется сделать еще один шаг вперед. Неизбежно явится вопрос об одежде, и опять–таки единственный способ разрешить его–это завладеть от имени народа всеми магазинами одежды и открыть настежь их двери, предоставив каждому брать все что нужно. Общая собственность на одежду, право для каждого брать из магазинов или из мастерских то, в чем он нуждается, станет неизбежным последствием приложения коммунистического принципа к домам и съестным припасам.
Само собою разумеется, что для этого нам не будет надобности отбирать у всех граждан их пальто, а затем складывать их в кучу и тянуть жребий, как уверяют наши остроумные и изобретательные критики. Пусть у каждого остается его пальто, если оно у него есть, и очень вероятно, что, если даже у него их окажется десять, никто не подумает отнять их у него. Каждый предпочтет новую одежду той, которую буржуа уже обносил, и новой одежды окажется столько, что не будет надобности прибегать к поношенному платью.
Если бы мы собрали сведения о количестве одежды, сложенной в магазинах больших городов, то мы, вероятно, увидели бы, что в Париже, Лионе, Бордо и Марселе ее находится достаточно для того, чтобы коммуна могла доставить нужную одежду каждому из своих граждан и гражданок. Но если бы готового платья не хватило или если бы часть граждан не нашла подходящего для себя платья, общинные мастерские быстро пополнили бы этот пробел. Мы знаем, в самом деле, с какою невероятною скоростью работают теперь мастерские, снабженные усовершенствованными машинами и организованные для производства в больших размерах.
<Но тогда все захотят иметь соболью шубу, и каждая женщина потребует бархатного платья!>- воскликнут, конечно, наши противники.
Искренно говоря, мы этого не думаем. Не всякий любит бархат и не всякий мечтает о собольей шубе.
Даже если бы мы теперь предложили каждой из парижанок выбрать себе платье, то наверное нашлось бы много таких, которые предпочли бы простую одежду всем необыкновенным украшениям модных барынь.
Притом же вкусы меняются соответственно данной минуте, и несомненно, что в момент революций господствовать будут вкусы простые. Общество, как и отдельная личность, переживает времена полного упадка нравов, но у него бывают также и минуты героизма. Как бы низко оно ни падало в такие времена, когда оно погрязает, как теперь, в преследовании мелких и ограниченных личных интересов, — в великие эпохи оно меняет свою физиономию. У него бывают минуты благородства, минуты увлечения. Искренние люди приобретают тогда влияние, которое теперь принадлежит плутам и ловким дельцам. Совершаются акты самоотвержения; великие примеры находят себе подражателей; даже эгоистам бывает совестно оставаться позади других, и они волею–неволею присоединяются к общему хору людей великодушных и смелых.
Великая революция 1793 года изобилует примерами этого рода. В такие–то именно кризисы нравственного возрождения — настолько же естественные для общества, как и для отдельных личностей — и обнаруживаются те высокие порывы, которые двигают человечество вперед на пути прогресса.
Мы вовсе не хотим преувеличивать вероятную роль прекрасных чувств, и не на них мы основываем наш общественный идеал. Но нисколько не будет преувеличением, если сказать, что подъем этих чувств поможет нам пережить первые, наиболее трудные моменты. Мы не можем рассчитывать на продолжительность таких порывов самоотвержения а ежедневной жизни, но мы можем ожидать их в начале, а это — все, что нужно. Именно в ту минуту, когда придется расчищать почву от навоза, накопленного веками рабства и угнетения, именно тогда анархическому обществу понадобится этот подъем братских чувств. Впоследствии оно сможет существовать, не обращаясь ни к чьему самопожертвованию, потому что оно уже успеет уничтожить угнетение и создать новое общество, дающее простор всем чувствам солидарности и приспособленное на удовлетворение потребностей всех.
Кроме того, если революция примет именно то направление, о котором мы говорим, свободный личный почин поможет нам избегнуть всяких помех со стороны эгоистов. На каждой улице, в каждом квартале смогут организоваться группы, которые возьмут на себя заботу об одежде. Они составят инвентарь всего имеющегося в восставшем городе и будут приблизительно знать, какими запасами он в этом отношении располагает. И очень вероятно, что граждане примут относительно одежды то же правило, как и относительно пищевых продуктов, — <право свободно брать все, что находится в изобилии, и распределение того, что имеется лишь в ограниченном количестве>.
Не имея возможности доставить каждому гражданину соболью шубу и каждой гражданке бархатное платье, общество установит, вероятно, различие между излишним и необходимым и зачислит — по крайней мере временно — бархатные платья и соболий мех в число предметов излишних, откладывая на будущее вопрос о том, нельзя ли сделать предметом всеобщего потребления то, что теперь составляет предмет роскоши. Обеспечив каждому из жителей анархического города необходимое, можно будет затем предоставить деятельности частных лиц заботу о том, чтобы дать слабым и больным то, что временно будет считаться предметом роскоши, доставить менее крепким то, что не может быть предметом ежедневного употребления всех[33].
