Рауль Ванейгем - Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)
На данном этапе сочинения, где раньше искали объяснений, я хотел бы, чтобы отныне в нём находили сведение счетов.
2
Отказ от самопожертвования — это отказ продаться. Нет ничего во вселенной вещей, продаваемых или нет, что могло бы послужить эквивалентом человеческого бытия. Личность несократима, она меняется, но не обменивается. Теперь, одного взгляда, брошенного на движения социальных реформ достаточно для того, чтбы убедиться: они никогда не требовали ничего иного, кроме ассенизации обмена и жертвоприношения, превращая очеловечение бесчеловечности в дело своей чести и стремясь сделать его соблазнительным. Каждый раз, когда раб делает своё рабство более сносным, он помогает своим хозяевам в их кражах.
Путь к социализму: чем больше убогие отношения овеществления сковывают людей своими цепями, тем более нестерпимым становится гуманистический соблазн калечить людей в равенстве. С тех пор как беспрерывная деградация добродетели самоотречения и преданности начала перетекать в радикальное отрицание, сегодня появляются некоторые социологи, эти жандармы современного общества, для того, чтобы найти выход в экзальтации более утончённой формы самопожертвования: искусства.
* * *Великие религии смогли превратить убогое существование на земле в чувственное ожидание; за долиной слёз лежит вечная жизнь в Царстве Божьем. Искусство, в соответствии со своей буржуазной концепцией, ещё лучше чем Бог наделяет вечной славой. Искусству—в–жизни—и–в—Боге унитарных режимов (египетская скульптура, негритянское искусство…) наследует искусство, дополняющее жизнь, искусство компенсирующее отсутствие Бога (Греция IV в., Гораций, Ронсар, Малерб, романтики…). Строителей кафедральных соборов настолько же мало волновало потомство, как и Сада. Они искали своего спасения в Боге, как Сад в самом себе, они вовсе не стремились к своей консервации в музеях истории. Они работали на высшее состояние бытия, а не ради длительного восхищения в течение лет и веков.
История является земным раем для буржуазной духовности. Доступ к ней происходит не через торговлю, но явно бесплатно, благодаря самоотреченному созданию шедевра и явно не из непосредственной потребности увеличивать капитал: как труд по облагодетельствованию для филантропа, героический труд для патриота, труд по достижению победы для военного, литературный или научный труд для поэта или учёного… Но в самом выражении «создавать произведение искусства» есть некая двойственность. Оно включает в себя проживаемый опыт художника и покидание им этого опыта ради абстракции творческой субстанции: эстетической формы. Художник также приносит в жертву то, что создаёт ради того, чтобы не угасала память о его имени, ради того, чтобы войти в похоронную славу музеев. Разве не происходит так, что его воля к созданию вечного шедевра мешает ему создать неугасимый момент жизни?
В действительности, за исключением академической школы, художник не поддаётся эстетической интеграции полностью. Принося в жертву свою непосредственную жизнь ради красивой видимости, художник, а всякий, кто стремится реально жить является художником, также подчиняется желанию увеличить свою долю грёз в объективном мире других людей. В этом смысле, он придаёт создаваемой вещи миссию достижения его собственной индивидуальной самореализации в коллективе. Творчество в сущности своей революционно.
Функция идеологического, художественного, культурного зрелища, состоит в превращении волков спонтанности в сторожевых псов знания и красоты. Антологии полны агитационных текстов, а музеи повстанческих призывов; история настолько хорошо консервирует их в собственном соку продолжительности, что мы уже не можем заметить или расслышать их. И именно здесь общество потребления действует в качестве целительного растворителя. Искусство сегодня возводит лишь пластмассовые соборы. Здесь, при диктатуре потребления, уже нет эстетики, которая не исчезала бы до того, как породит свои шедевры. Недозрелость является законом потребления. Несовершенство автомобиля подразумевает скорый выпуск новой модели. Единственное условие для внезапного эстетического переживания — это мгновенное преодоление зрелища в самой сфере художественного разложения. Бернар Буффе, Жорж Матье, Ален Роб—Грийе, Поп Арт и Е—е притягивают глаза с обложек известных журналов весной. Было бы немыслимым говорить о неугасимости шедевра, созданного в соответствии с вечными ценностями «Стандард Ойл».
Когда самые развитые социологи поняли, как предмет искусства становится товарной стоимостью, по какому стандарту знаменитая творческая энергия художника соответствует нормам рентабельности, до них дошло, что надо вернуться к источнику искусства, к повседневной жизни, но не для того, чтобы изменить её, поскольку не таково их призвание, но для того, чтобы сделать её сырьём для новой эстетики, которая, вопреки упаковке, избежала бы механизма купли и продажи. Как если бы уже не было способа потреблять на месте! Результат известен: социо—драмы и хэппенинги, притворяясь, что организуют непосредственное участие зрителей, которые фактически лишь участвуют в эстетизации небытия. В способе зрелища выражается лишь пустота повседневной жизни. В фактах потребления, что может быть лучше, чем эстетика пустоты? По мере ускорения, разве не становится разложение стоимости единственной возожной формой развлечения? Весь трюк состоит в том, чтобы преобразовать зрителей культурной и идеологической пустоты в её организаторов; наполнить бессмысленность зрелища обязательным участием зрителя, пассивного агента par excellence. Хэппенинг и его производные обладают определённым шансом обеспечить общество рабов без хозяев, которое готовят для нас кибернетики, зрелище без зрителей, которого оно потребует. Для художников, в строгом смысле слова, путь к абсолютной интеграции хорошо прослеживается. Они войдут вместе с Лапассадами и иже с ними в огромную корпорацию специалистов. Власть хорошо заплатит им за использование их талантов в добавлении новых и соблазнительных цветов к старым условиям пассивности.
С точки зрения власти, повседневная жизнь является лишь тканью самоотречения и посредственности. Она является истинной пустотой. Эстетика повседневной жизни превратит каждого в художественного руководителя этой пустоты. Последней уловкой официального искусства станет попытка смоделировать в терапевтической форме то, что Фрейд с подозрительной упрощённостью назвал «инстинктом смерти», то есть радостное подчинение власти. Повсюду, где воля к жизни не источается спонтанно из индивидуальной поэзии, простирается тень распятой жабы из Назарета. Спасти художника в каждом живом человеческом существе нельзя через регрессию до художественных форм, определённых духом самопожертвования. Всё должно вернуться к основе.
* * *Сюрреалисты, по крайней мере некоторые из них, поняли, что единственным полноценным преодолением искусства была реальная жизнь: работа, которую ни одна идеология не смогла интегрировать в последовательность своей лжи. Известно к какому состоянию заброшенности их привела их обходительность по отношению к культурному зрелищу. Нынешнее разложение в материи мысли и искусства предлагает меньше рисков эстетической интегрированности, чем в тридцатые, это правда. Современная конъюнктура может лишь усилить ситуационистскую агитацию.
Много эпилогов было написано, — как раз после сюрреалистов, — об исчезновении определённых идиллических отношений, вроде дружбы, любви, гостеприимства. Не надо грешить против истины: ностальгия по более человечным добродетелям прошлого подчиняется лишь потребности будущего оживить идею жертвенности, подвергшуюся слишком сильным нападкам. Отныне невозможна будет больше ни дружба, ни любовь, ни гостеприимство, ни солидарность, пока существует самоотречение. Причём, под угрозой усиления соблазнов бесчеловечности. Брехт в совершенстве выражает это в следующем анекдоте: в качестве примера хороших манер в оказании услуг друзьям, месье К. для того, чтобы доставить большее удовольствие своим слушателям рассказывает следующую историю. Три молодых человека приходят к старому арабу и говорят ему: «Наш отец умер. Он оставил нам семнадцать верблюдов и завещание, в котором он говорит, что старший должен получить половину, средний треть и младший одну девятую часть. Мы не можем прийти к согласию в дележе. Вынеси ты решение». Араб подумал и сказал: «Я констатирую, что для того, чтобы произвести делёж, вам нужен ещё один верблюд. У меня есть мой, других у меня нет, но вы можете располагать им. Возьмите его, поделите наследство и отдайте мне лишь то, что останется». Они поблагодарили его за дружескую услугу, привели верблюдов и разделили животных: старший взял половину, что составило девять верблюдов, средний треть, то есть шесть, а младший взял одну девятую, или двух верблюдов. К их удивлению один верблюд оставался лишним. Они вернули его своему старому другу, снова отблагодарив его. Месье К. говорит, что подобный способ оказывать дружескую услугу является хорошим потому, что он ни от кого не потребовал личных жертв. Этот пример может распространяться на всю повседневную жизнь с силой неоспоримого принципа.
