Ноам Хомский - Гегемония, или Борьба за выживание
Деловые круги проявляли также горячий оптимизм в отношениях с европейскими фашистами. Италию захлестнул поток инвестиций. «Эти итальяшки не так просты, как кажутся» — под таким заголовком вышла статья в журнале «Форчун» в 1934 году. После того как к власти в Германии пришел Гитлер, инвестиции рекой потекли в страну. Причины были теми же самыми, что и в Италии: устанавливалась стабильность, благоприятствующая развитию деловых отношений, и была ликвидирована угроза массовых волнений. До начала войны в 1939 году, пишет Скот Ньютон, Великобритания оказывала большую поддержку Германии, так как между двумя странами существовала отлаженная система промышленных, коммерческих и финансовых связей. Это также было важно для «политического истеблишмента, который стремился обезопасить себя» от нарастающего давления демократических масс{129}.
Даже после того, как США вступили в войну, их позиция сохранила противоречивость. К 1943 году, а еще больше после окончания войны, США и Великобритания активизировали свою деятельность, направленную на смягчение антифашистских настроений по всему миру и восстановление некоего подобия былого статуса-кво. При этом самым большим военным преступникам часто отводились значимые роли{130}. На базе документальных свидетельств Шмитц приходит к выводу, что «идеологическая основа и основополагающие цели американской политики абсолютно последовательны на протяжении второй половины двадцатого века. В период холодной войны потребовались „новые подходы и тактика“» действий, однако общая направленность на предупреждение угроз левого толка, которой США придерживались в 1920–1930-е годы, осталась неизменной{131}.
«Аргументационная база», о которой говорил Шмитц, сохранила свою актуальность и по сей день, несмотря ни на что, принося несчастья и разрушения. Алан Тонельсон отмечал, что политическое руководство повсеместно сталкивалось с «тягостной проблемой» совмещения общего стремления к демократии и свободе с вопиющими последствиями политики США, «которые допускают ужасные вещи для достижения желаемого результата». Наиболее сильным желанием США является предоставление их предприятиям беспрепятственного доступа к внешним рынкам и по возможности утверждение их монопольных позиций посредством проведения активной государственной экономической политики, что должно привести к созданию «мировой интегрированной капиталистической экономической системы, в которой США будут доминировать»{132}.
В то же время большие опасения, чем сама «философия Нового национализма», вызывало вероятное распространение данных ценностей как «вируса», и притом не насильственно, а путем заимствования чужого опыта. Этому придавалось особое значение в прошлом. Госсекретарь Роберт Лансинг предупреждал В. Вильсона о возможном распространении большевистской заразы, «что сулит опасностью возрастания общественных волнений по всему свету». В частности, В. Вильсон выражал особое беспокойство в отношении «вернувшихся с войны чернокожих американских солдат». Приехав домой, они могли начать распространять усвоенный ими опыт деятельности солдатских и рабочих советов, появившихся в Германии с окончанием войны и пропагандировавших демократические ценности. Эти ценности одновременно неприемлемы, как для руководства стран Запада, так и для Ленина с Троцким. Подобные опасения выражало правительство Ллойда Джорджа в Великобритании. Оно отмечало распространение «враждебных по отношению к капитализму настроений» среди английских рабочих, проявлявших большой интерес к народным советам, которые существовали в России до их ликвидации большевиками. Такой контрреволюционный террор не мог рассматриваться руководством западных стран в качестве средства преодоления надвигающейся угрозы социального взрыва.
В США социальные волнения активно заглушались в рамках правительственной кампании «Красная опасность»[5] В. Вильсона, хотя к длительному эффекту это не приводило. Деловые круги выражали беспокойство в связи с неуклонным усилением «угрозы интересам производителей со стороны новых политических инициатив рабочего класса», а также по причине постоянной необходимости поиска компромисса «для предотвращения социального взрыва»{133}. Экономическое развитие СССР и общественный резонанс рождали множество страхов по этому поводу вплоть до 1960 года, когда начался период стагнации советской экономики, обусловленный во многом ускорением гонки вооружений, темпы которой безнадежно пытался снизить Генеральный секретарь СССР Н. Хрущев.
В основе холодной войны, с момента зарождения в 1917 году предпосылок для ее начала, лежал ярко выраженный конфликт «Север-Юг». Россия выступала в качестве своего рода европейской «страны третьего мира», поскольку темпы ее развития отставали от западных до Первой мировой войны, в то время как она оставалась традиционным поставщиком ресурсов и привлекательным источником для зарубежных инвесторов. Ситуация в России во многом уникальна, так как масштаб территории и военная мощь обусловили укрепление ее международного положения, особенно если учесть ключевую роль, которую она сыграла в разгроме нацистской Германии во Второй мировой войне, и обеспечили ей статус сверхдержавы в военном отношении. В то же время здесь, как и повсеместно в странах не западного мира, главную опасность представляли национализм, стремление к независимости и широкое распространение нежелательных образцов поведения и ценностей.
Если учесть эти факторы, легко понять «логичную нелогичность» действий Министерства обороны США в 1945 году, когда оно разрабатывало планы по увеличению военного присутствия США в различных регионах мира, в том числе концентрации военного контингента вблизи границ СССР, отказывая вместе с тем в таком же праве советской стороне. Кажущаяся нелогичность американской политики исчезает, как только приходит осознание того, что СССР мог «лелеять мысли» отождествления себя с «теми, кто все более начинал верить в то, что обыкновенный человек способен расширять горизонты и преодолевать невероятные трудности»{134}. Таким образом, стратегия американских властей была логичной и оправданной, хотя сперва могло показаться иначе.
Ведущие ученые разделяли эти взгляды. Джон Льюис Гэддис правдоподобно описывает развитие конфликта СССР и США, начиная с 1917 года, и приходит к заключению, что интервенция западных стран в Россию после революции была оправданной мерой самозащиты. Она была предпринята «в ответ на более масштабную и потенциально имевшую более серьезные последствия интервенцию нового советского правительства во внутренние дела не только Запада, но и практически каждой страны в мире», ведь «революция в России ставила под угрозу само существование капиталистического порядка»{135}. Таким образом, изменение социального устройства России и вероятность распространения ее опыта оправдывали проведение интервенции в эту страну в послереволюционные годы.
Нападение в таком случае являлось мерой защиты — еще одна «логичная нелогичность», смысл которой вырисовывается по мере правильного понимания содержания политической доктрины. Аналогичным образом можно понять преобладающие компоненты политики США и других ведущих европейских держав до, в течение и после холодной войны. При этом они всегда руководствовались соображениями самозащиты. Отметьте, что «защитное» вторжение в Россию в 1918 году исторически ознаменовало создание доктрины превентивных военных действий, которую претворяли в жизнь радикальные националисты, реализующие свои имперские амбиции.
Вернемся к рассмотрению «колоссального сдвига в международных отношениях» в конце Второй мировой войны (то, о чем говорил Роберт Джервис). Одним из факторов этого сдвига является то, что США впервые стали участниками глобальной политики, тесня своих европейских соперников, планомерно и уверенно создавая систему международных отношений посредством превосходящего благосостояния и мощи. Джервис здесь имел в виду создание «демократического мира». На протяжении столетий европейцы только и делали, что убивали друг друга и стремились при этом завоевать весь остальной мир. К 1945 году они поняли, что дальше так не может продолжаться: дальнейшие попытки заигрывания с военной силой могут оказаться последними в их существовании. Западные державы теперь могли применять силу против слабых государств, но только не против друг друга. Противостояние двух сверхдержав в период холодной войны подтвердило правильность этого принципа, однако не без моментов балансирования на грани мировой катастрофы.
Традиционные трактовки этих событий исходят из несколько иных посылок: «демократический мир» сводится к «некой удачной комбинации либеральных норм и институтов, таких как представительная демократия и рыночная экономика»{136}. Несмотря на очевидность этих факторов, их влияние на осуществление указанного сдвига не может быть правильно оценено без осознания того факта, что западная цивилизация находилась на грани самоуничтожения и выжила исключительно за счет благоразумного следования своим традиционным ценностям, процедурным схемам, поведенческим трендам. Теперь в Европе воцарился мир, как это произошло в Северной Америке после истребления коренного населения, после захвата половины территории Мексики и демаркации границы США и Канады, когда около 150 лет назад понятие «Соединенные Штаты» стало восприниматься как единое, а не множественное. В целом же направление и характер деятельности, институты и преобладающие культурные ценности преимущественно оставались неизменными.
