Александр Шубин - 1937. АнтиТеррор Сталина
Постепенно из знакомых Николаева вырисовывался «ленинградский центр», в который НКВД «вовлекло» пока 14 человек. Трое согласились сохранить себе жизнь ценой признания в причастности к убийству (возможно, кто-то что-то слышал от Николаева о его планах, где-то поддакнул, что уже означало «причастность»).
Остальные арестованные (кроме Шатского) тут же признали, что участвовали в подпольной оппозиционной зиновьевской группе, но причастность к убийству категорически отрицали. Арестованные подтверждали: «Руководители нашей организации постоянно указывали, что все зло исходит от нынешнего руководства т. Сталина и тт. Молотова, Кагановича и Кирова»[200]. Иначе и быть не могло — внутриполитическая программа зиновьевцев и сталинцев почти не различалась, вопрос заключался в том, кто способен компетентно ее осуществлять. Раз пятилетка ведет к провалам, то дело не в однопартийной системе, не в коммунистической идеологии и даже не в форсированной индустриализации, а в Сталине. В таком взгляде на вещи нет ничего невероятного, практически такая же точка зрения была официальной при Хрущеве. Арестованные зиновьевцы продолжали агитировать следователей за своих вождей: «В случае возникновения войны современному руководству ВКП(б) не справиться с теми задачами, которые встанут, и неизбежен приход к руководству страной Каменева и Зиновьева»[201].
С 10 декабря начались аресты оппозиционеров, которые уже не были лично знакомы с Николаевым. Пошло «выкорчевывание» фракции Зиновьева и Каменева. Пресса все чаще произносило слово «двурушничество». «Двурушниками» называли зиновьевцев и тех троцкистов, которые заявили о своем разрыве с оппозицией (это — «одной рукой»), а на самом деле продолжали вести оппозиционную деятельность («другой рукой»). Такое «двурушничество» было сутью тактики зиновьевцев с декабря 1927 г., а потом и части троцкистов.
18 декабря было разослано секретное письмо ЦК парторганизациям «Уроки событий, связанных со злодейским убийством тов. Кирова». В нем о зиновьевцах говорилось: «Они стали на путь двурушничества как главного метода своих отношений с партией… В отношении двурушника нельзя ограничиваться исключением из партии — его надо арестовать и изолировать, чтобы помешать ему подрывать мощь пролетарской диктатуры»[202].
С 18 декабря Зиновьева и Каменева называют в прессе «фашистским отребьем». Они были арестованы 16 декабря.
При аресте Зиновьев сел писать письмо Сталину: «С того времени, как распоряжением ЦК я вернулся из Кустаная, я не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова, не написал ни одной строчки, не имел ни одной мысли, которые я должен был бы скрывать от партии, от ЦК, от Вас лично»[203]. У Сталина были основания не верить этому.
* * *Накануне убийства Кирова Зиновьев затеял рискованную игру, что вызвало грандиозный скандал. Он позволил себе отправить «идеологический сигнал» прямо через теоретический рупор ВКП(б) «Большевик», причем вопреки ясно выраженной воле Сталина.
Началось с того, что Сталин счел нецелесообразным разрешить подготовленную в «Большевике» публикацию статьи Энгельса «Внешняя политика русского царизма». Прочитав статью «классика», опубликованную в 1890 г., Сталин испещрил ее пометками: «Слишком просто. Стиль легкого памфлетиста», «Это качество было присуще дипломатии Германии и Англии так же, как и России», «Почему? Ведь это неверно», «А куда девались Англия, ее противоречия с Германией?», «Наивно»[204]. Действительно, статья Энгельса написана в стиле либерального памфлета, где ответственность за беды Европы возлагаются на Россию, а столь же негативная роль западноевропейских государств остается в тени. Сталин вовсе не отказывается от характеристики Российской империи как жандарма Европы, но стремится восстановить историческую справедливость — Запад ничем не лучше.
Статья так «раззадорила» Сталина, что он 19 июля 1934 г. даже направил членам Политбюро и директору ИМЭЛ В. Адоратскому большой текст с критикой наиболее «русофобских» положений Энгельса. Этот текст был опубликован в мае 1941 г., уже в иных политических обстоятельствах, а в 1934 г. для публикации не предназначался. Обычно работу Сталина «О статье Энгельса „Внешняя политика русского царизма“» рассматривают в контексте «державного» поворота политики и «отказа» Сталина от идеи мировой революции[205]. Сам текст сталинской критики Энгельса (как, впрочем, и другие выступления Сталина этого периода) не дает оснований для столь смелых выводов — Сталин нигде публично не отказывался от самой идеи мировой революции и не утверждает, что роль России была лучше, чем других европейских хищников.
Суть позиции Сталина: публикация статьи Энгельса не в собрании сочинений (то есть в контексте своего времени, творчества «классиков»), а в «нашем боевом журнале, в „Большевике“», будет воспринята как актуальные указания и «может запутать читателя». «Я уже не говорю о том, что завоевательная политика со всеми ее мерзостями и грязью вовсе не составляет монополию русских царей». А это важно — ведь русских царей нет, а западные государства, которых косвенно оправдывает Энгельс, — продолжают противостоять коммунистическому движению.
Сталин указывает на «переоценку роли царской власти как „последней твердыни общеевропейской реакции“ (слова Энгельса). Что царская власть в России была могучей твердыней общеевропейской (а также азиатской) реакции — в этом не может быть сомнения. Но чтобы она была последней твердыней — в этом позволительно сомневаться». Из такой постановки вопроса Энгельсом вытекает, что война «буржуазной Германии с царской Россией является не империалистической, не грабительской, не антинародной войной, а войной освободительной или почти освободительной?
Едва ли можно сомневаться, что подобный ход мыслей должен был облегчить грехопадение германской социал-демократии 4 августа 1914 года, когда она решила голосовать за военные кредиты и провозгласила лозунг защиты буржуазного отечества от царской России, от „русского варварства“ и т. п.».
Косвенная ответственность Энгельса за грехопадение старой социал-демократии, отцом которой он является, — это полдела. У Сталина в кармане есть и более существенный компромат на духовного отца Второго Интернационала: «Характерно, что в своих письмах на имя Бебеля, писанных в 1891 году (через год после опубликования статьи Энгельса), где трактуется о перспективах надвигающейся войны, Энгельс прямо говорит, что „победа Германии есть, стало быть, победа революции“, что „если Россия начнет войну, — вперед на русских и их союзников, кто бы они ни были!“
Понятно, что при таком ходе мыслей не остается места для революционного пораженчества, для ленинской политики превращения империалистической войны в войну гражданскую»[206].
Таким образом Сталин противопоставляет Энгельсу и воспитанной им «старой» социал-демократии ленинскую позицию революционного пораженчества, а не русской державности, как представляют позицию Сталина сторонники теорий его националистического перерождения/воскрешения (в спектре от Троцкого до Устрялова и их нынешних эпигонов, о которых речь пойдет ниже).
Политбюро, естественно, согласилось с доводами Сталина и 22 июля приняло постановление: статью в «Большевике» не публиковать, оставив ее до соответствующего тома собрания сочинений Маркса и Энгельса.
30 июля Сталин отправляется в отпуск. В августе выходит очередной номер «Большевика», где возмущенный Сталин обнаруживает другую работу Энгельса практически той же идейной направленности — письмо к И. Надежде 1888 г. Публикация, не согласованная со Сталиным, сопровождается предисловием «От редакции», в котором Сталин узнал руку Зиновьева.
В своем письме И. Надежде Энгельс утверждает, что если вспыхнет война, то нужно желать поражения всем правительствам. Но особенно сосредоточивается на России, «кошмаре, тяготеющем над всей Европой». Здесь особенно нужна революция.
Зиновьев в своем предисловии подчеркивает, что представление о России как источнике сил европейской и германской реакции, резерве мировой контрреволюции — это общее мнение как Энгельса, так и Маркса. Однако это не значит, что Энгельс — оборонец. Зиновьев приводит «пораженческие» цитаты из Энгельса, вступая в полемику с неизвестной читателям позицией Сталина: «Письмо Энгельса к И. Надежде показывает, что „пораженцем“ был и Энгельс». Затем Зиновьев приводит серию цитат из Маркса и Энгельса, где они ждут революцию в России и противопоставляют Россию и самодержавие. Эти цитаты призваны защитить «классиков» от обвинений в «русофобии».
Было ли известно Зиновьеву письмо Сталина через Адоратского? Вполне возможно, что само письмо он не читал, но, очевидно, знал о запрете на публикацию статьи Энгельса и общих мотивах этого запрета. Письмо Сталина было направлено Адоратскому 19 июля, а статья Зиновьева ушла в типографию 23 июля. Более того, до 25 или даже до 28 июля текст Зиновьева согласовывался с ИМЭЛ (в котором уже знали о письме Сталина и обсуждении вопроса о запрете публикации). Текст Зиновьева был согласован с ответственным редактором «Большевика» В. Кнориным, который не заметил никакого подвоха (как, впрочем, и другие члены редакции). Как раз Кнорин должен был писать «от редакции», но Зиновьев убедил его, что сделает работу лучше. Отстаивая непогрешимость Энгельса, Зиновьев в черновике Кнорина зачеркнул указание на то, что «маршрут мировой революции в эпоху империализма оказался несколько иным», чем думал Энгельс. Таким образом, Зиновьев собирался отстаивать чистоту риз «классиков» против сталинских новаций. В любом случае, у редакции «Большевика», которая не позднее 26 июля получила выписку постановления Политбюро о запрете публикации статьи Энгельса, была возможность задержать печатание очередного номера «Большевика» и изъять письмо Энгельса с предисловием Зиновьева до лучших времен. Но это не было сделано, и «Большевик» пошел в набор с «идеологической бомбой»[207].
