Уильям Годвин - О собственности
Все, что имеет тенденцию сокращать бедствия, связанные с бедностью, сокращает в то же время бессмысленные желания и огромное накопление богатств. К богатству не стремятся ради него самого и редко добиваются его ради чувственных удовольствии, им доставаемых. Его домогаются по той же причине, по которой обычно способные люди стремятся получить знания, умение и опытность, т. е. из любви к почету и из страха перед пренебрежением. Как мало людей ценило бы обладание богатством, если бы они были обречены пользоваться своими экипажами, дворцами и увеселениями в одиночестве, так что никакой чужой глаз не восхищался бы их великолепием и ни один жалкий наблюдатель не направил бы весь свой восторг на лесть собственнику. Если бы не считалось, что преклонение представляет исключительную привилегию богатства, а пренебрежение — неизменного спутника бедности, то стремление к выгодам перестало бы составлять всеобщую страсть. Посмотрим, каким образом политический строй способствует этой страсти.
Прежде всего, почти во всех странах законодательство явно потворствует богатым против бедных. Таковы законы, касающиеся охоты[47]; они запрещают трудолюбивому селянину убивать животных, которые уничтожают все его расчеты на сбор будущих средств пропитания, и они же мешают ему снабдить себя пищей, помимо его воли появляющейся на его пути. Таков же дух последних законов о доходе во Франции[48], которые в некоторых своих предписаниях ложатся всей своей тяжестью исключительно на людей скромных и трудовых и изымают из сферы своего воздействия тех, кто легче всего мог бы выдержать их бремя. Так же точно в настоящий момент в Англии поземельный налог[49] дает на полмиллиона меньше, чем век тому назад, в то время как налоги на потребление подверглись росту на тринадцать миллионов в год за тот же самый период. Это представляет собой попытку, независимо от того насколько она успешна, перенести налоговое бремя с богатого на бедного и в качестве таковой характеризует дух законодательства. Исходя из того же принципа, грабеж и другие преступления, которые богатая часть общества не испытывает искушений совершать, рассматриваются как тягчайшие и караются очень строго, подчас даже нечеловечно. Богатых поощряют в их объединениях, предназначенных для осуществления самых пристрастных и притеснительных законов. Право на монополии и патенты широко раздаются тем, кто может заплатить за них. В то же время с величайшей бдительностью предупреждаются объединения бедных с целью установления платы за труд, и они лишаются возможности осторожно и разумно выбирать поле деятельности. Во–вторых, судебная практика не менее несправедлива, чем принцип, положенный в основу законов.
При последнем французском правительстве должность судьи представляла предмет купли, отчасти в виде открытой уплаты соответствующей цены короне, частью же в виде тайной взятки, даваемой министру. Тот, кто хорошо знал рынок, где происходил розничный торг правосудием, мог позволить себе дать наивысшую цену при покупке добрых его услуг. Для клиента правосудие открыто стало предметом личных домогательств, так что влиятельный друг, красивая женщина или соответствующий подарок имели несравненно большее значение, чем правота дела. В Англии, поскольку вопрос идет о самом судоговорении, уголовный закон применяется с достаточной степенью беспристрастия; но и здесь число преступлений, караемых смертью, и вследствие этого частые случаи помилования открывают большие возможности для протекции и злоупотреблений. В делах, относящихся к собственности, судебная практика привела к такому положению, что правосудие оказывается недостижимым. Затягивание дел в суде лорда–канцлера, многочисленные апелляции от суда и суду, огромные вознаграждения адвокатам, стряпчим, секретарям, клеркам, стоимость составления выдержек из дела, исковых заявлений, возражений и ответов, совместно с тем, что порой называлось великолепной неопределенностью закона, заставляют считать более разумным отказ от собственности, чем спор за нее, и во всяком случае лишают обедневшего истца самой слабой надежды на восстановление в правах. Целесообразнее всего было бы обеспечить за всеми видами судебного спора дешевизну и быстроту решений, что совместно с независимостью судей и немногочисленными, явно необходимыми изменениями в способах составления коллегий присяжных обеспечило бы правильное применение общих норм закона ко всем отдельным людям, невзирая на их состояние и положение.
В–третьих, неравенство состояний, обычно поддерживаемое политическим строем, в значительной степени способствует сохранению ложного представления о превосходстве богатых. В древних восточных монархиях, как и в Турции до настоящего времени, высокое положение всегда вызывало безотчетное почтение. Робкие жители трепетали перед высшими по положению; они сочли бы почти кощунственной попытку приподнять покрывало, накинутое властным сатрапом на его бесславное происхождение. Те же начала преобладали при феодальной системе. Вассал, который рассматривался как род живого инвентаря в поместий и не мог оспаривать произвольные решения своего лорда, едва ли дерзнул бы заподозрить, что сам принадлежит к одной с ним породе. Это создало противоестественное и насильственно сохраняемое положение. Но человек имеет склонность заглядывать глубже поверхности вещей и исследовать причины успеха выскочек и удачников. В Англии в теперешнее время мало найдется бедняков, которые не утешались бы своим правом порицать людей, поднявшихся над ними. Новоиспеченный джентльмен ни в коем случае не чувствует себя защищенным от меткого и острого сарказма бедняков. Такую склонность людей можно легко поощрить и направить на самые благотворные цели. Как известно из истории некоторых стран, каждому человеку можно внушить сознание его принадлежности к общему гражданству и заставить его почувствовать себя деятельным и полезным членом целого. Тогда бедняк поймет, что, даже отстранив его, нельзя его раздавить, и перестанет испытывать яростные чувства зависти обиды и отчаяния.
Книга I, глава V.
II
ОБЩЕСТВО И ПРАВИТЕЛЬСТВО
Сущность исследования. — Способ проведения его. — Различие между обществом и правительством.
Локк начинает свой знаменитый «Трактат о правительстве»[50] с отрицания патриархальной системы Роберта Фильмера[51]; расчистив себе таким путем почву, он переходит к утверждению, что «тот, кто не желает признать мысль, что все правительства в мире являются следствием принуждения и насилия и что совместная жизнь людей управляется теми же законами, как у зверей, — должен по необходимости установить другую причину возникновения правительств и появления политической власти»[52]. В соответствии с этим он большую часть своего трактата посвящает отвлеченному рассуждению о предполагаемой им ранней истории человечества и приходит к заключению, что ни одно законное правительство не могло быть создано на иной первоначальной основе, кроме договора.
Можно подозревать, что этот великий человек, друг свободы и защитник интересов человечества, непреклонный и прозорливый в своих поисках истины, совершил оплошность при первых же шагах в своем исследовании.
Есть два способа, которыми можно исследовать причины возникновения общества и правительства. Мы можем либо рассматривать их с исторической точки зрения, т. е. изучать, каким способом они возникли или должны были возникнуть, как это делает Локк; или же изучать их философски, т. е. исследовать те нравственные начала, на которых они основаны. Первая проблема не лишена значения, но вторая имеет более высокий смысл и более существенное содержание. Первая представляет вопрос формы, вторая дает самую сущность. С практической точки зрения не имело бы большого значения, из какого источника возникла та или иная форма общества и каким способом заложенные в ней начала стали действовать, если бы мы всегда могли быть уверены в их соответствии требованиям истины и справедливости.
Прежде чем приступить к своей задаче, надо тщательно установить различие между обществом и правительством. Первоначально люди объединились в целях взаимного содействия. Они не могли предвидеть, что потребуются какие–либо меры принуждения для регулирования поведения отдельных членов общества в отношении друг к другу или ко всему в целом.
Необходимость принуждения возникла из ошибок и испорченности немногих. Один проницательный писатель очень удачно выразил эту мысль. «Общество и правительство, — говорит он — различны сами по себе и имеют разное происхождение. Общество возникло из наших потребностей, а правительство—из нашей безнравственности. Общество всегда благо, правительство же даже в лучшем своем виде — неизбежное зло»[53].
