Стивен Коен - Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России
Справедливости ради, следует признать, что это всё сложные вопросы и на них невозможно дать простые ответы. Администрация Буша имеет благие намерения, но будут ли совпадать с ними её действия? Во всяком случае, она не захотела оказать финансовую помощь Горбачёву, достаточную для того, чтобы предотвратить августовский путч. Но у администрации и людей вокруг неё могли быть и дурные намерения. Время от времени можно слышать, что США должны воспользоваться слабостью России, чтобы не дать ей стать вновь великой державою. Для этого необходимо, во-первых, не дать России восстановить своё влияние в бывших советских республиках, о чём предупреждает Генри Киссинджер, а во-вторых, навязать ей всеобщее одностороннее разоружение. Но великие державы не исчезают, а любой кризис не бесконечен. Если мы будем следовать всем этим глупым и опасным рекомендациям, что за Россия окажется перед нами в недалеком будущем?
Но ещё больше меня беспокоит одна единодушная идея, которой всё больше проникаются американские чиновники и общественные деятели, консерваторы и либералы. Идея эта состоит в том, что американская помощь России должна зависеть от того, насколько точно она следует нашим экономическим и политическим советам. На практике это означает широкомасштабное американское присутствие в России, призванное помочь ей создать точную копию американской системы: экономических советников — в правительстве, советников по бизнесу — на предприятиях, политических консультантов — в партиях, специалистов по борьбе с коррупцией, по демонтажу вооружений и прочих. Короче, это означает большой крестовый поход во имя обращения России в нашу веру.
Вся эта политика миссионерства и вмешательства есть почти сплошная ошибка. Она подразумевает, что политическая, экономическая и социальная системы могут быть искусственно имплантированы, причём успешно, в иную, более старую цивилизацию; что мы можем мудро вмешаться в бурлящее противоборство российских идей и движений; и что, в конце концов, Россия будет нам за это благодарна. На деле же это означает, что мы публично привязываем себя к одной-единственной экстремальной программе — «рыночной шоковой терапии» — и должны будем нести ответственность за её болезненные социальные последствия. Не надо забывать, что политический маятник может качнуться в другую сторону. В России всегда были сильны антизападные настроения. Чрезмерная вестернизация не может не вызвать естественную реакцию протеста, и тогда на американцев будут смотреть как на носителей зла, «дикого» капитализма. А эксплуатация страны способна только углубить ненависть и направить её прямиком против нас. Так, возможно, планы администрации Буша «импортировать» русских учёных-ядерщиков и были продиктованы искренней заботой о предотвращении распространения ядерного оружия, но как должны отреагировать русские на утрату лучших умов?
Хотя подобная американская политика находит сегодня поддержку у многих россиян, не безразличных к судьбе своей страны, мы всё равно не имеем права, а также достаточной мудрости и силы, вмешиваться так глубоко и непосредственно в дела России. Посткоммунистическая Россия должна найти свой собственный путь — или она никогда не обретет стабильность. Почему обязательно нужно думать, что третьего (четвёртого, пятого…) пути не существует? Запад начал с рынка и двигался по направлению к государственному регулированию и социальному обеспечению. Россия, наоборот, начинает с государственной экономики. Так пусть сама решает, в какую сторону ей идти! Где же наши хваленые демократизм и плюрализм?
Вопрос: Так Вы считаете, что США должны сидеть сложа руки? Проводить политику легкого пренебрежения по отношению к России?
Стивен Коэн: Я хочу, чтобы американская политика помощи российским реформам была гораздо более великодушной и гораздо менее эгоистичной, обусловленной и бесцеремонной. Сегодня многие силы в России признают необходимость маркетизации и приватизации. Разногласия возникают лишь по поводу того, как, как скоро и в каких размерах это нужно делать. И поскольку реформа признана основным направлением развития, при Ельцине или при других руководителях, давайте будем великодушно помогать издалека и позволим им самим решать. Многие русские экономисты понимают проблему гораздо лучше, чем блуждающие звезды из Гарварда, Стэнфорда, МВФ и других международных организаций, знающие мало или вообще ничего не знающие о России.
Соединённым Штатам следовало бы разработать план экономической помощи, сравнимый с планом Маршалла, но, увы, этого, по всей видимости, не случится. Учитывая наши собственные экономические проблемы и политические трудности 1992 г., года президентских выборов, у нас нет и не будет для этого необходимых условий. Но, всё равно, мы должны, как минимум, сделать несколько вещей и сделать немедленно, без ссылок на то, что помощь проваливается в «чёрные дыры» или идёт на «чёрный рынок», сделать ради нашей же национальной безопасности и национальной чести.
Нужно предоставить массовую гуманитарную помощь, и не на одну зиму, а на несколько, тем гражданам, для которых маркетизация особенно страшна, — самым молодым и самым старым. Почему никто из наших прославленных политиков старшего поколения не организует дополнительную частную помощь, как это сделал Герберт Гувер в начале 20-х гг.? Необходима широкая долгосрочная низкопроцентная кредитная программа, для того чтобы Россия могла закупать за рубежом необходимые товары и технологии. Существующий долг России должен быть реструктуризован, выплата процентов по нему существенно отсрочена или даже прощена. Если западный частный капитал действительно играет важную роль в решении проблемы, нужно создать, как в Польше, стабилизационный фонд, чтобы сделать рубль конвертируемым. И, разумеется, пора отменить дискриминационные для российской экономики законы и установления времен «холодной войны».
Это всего лишь минимум, но это уже гораздо больше того, что мы делаем сейчас. Как говорят, мы не можем себе позволить выделить несколько миллиардов долларов в год, которые стали бы вкладом США в подобное международное предприятие. На самом деле, мы могли бы это сделать, достаточно лишь сократить расходы на оборону пропорционально сокращениям, проводимым сейчас в России.
Совершенно очевидно, что большая часть проблемы ещё не решена. Сорок лет «холодной войны» настолько милитаризовали наше мышление, что мы неспособны думать политически о наших национальных интересах в своей стране и за рубежом. Так, например, мир после «холодной войны» может оказаться куда более опасным, чем сама эпоха «холодной войны», и не только потому, что советские ядерные запасы, особенно боевые, рассеяны сегодня по огромной, далекой от стабильности территории. Безопасность способны принести только политические решения, но единственное политическое решение, которое выдвинуто на сегодняшний день, это превращение пятнадцати независимых государств, большинство из которых не имеет никакого демократического опыта, в копии Америки. Это не политика, а тщеславие. Что же касается собственно России, евроазиатской страны, то, возможно, основное бремя экономической помощи ей должны были бы нести европейцы. Но если реформированная Россия окажется ближе к Европе (к Германии, например), а не к нам, согласимся ли мы с таким естественным ходом событий?
Новое политическое мышление — вот что нам сегодня действительно необходимо, а вовсе не новые вооружения, которые мы продолжаем развивать. Иначе будущие историки, изучающие конец XX века, не смогут объяснить, почему так много неортодоксальных идей родилось в старой авторитарной советской системе и так мало — в демократической Америке.
«Nation», 02.03.1992
P.S.
В начале интервью читатели могут обнаружить следы неоправданного оптимизма. «Менее примитивное и более подробное» освещение американскими журналистами событий в России, о котором я говорил в начале 1992 г., быстро уступило место «новым стереотипам, мифам и ошибочным концепциям». Так что, несмотря на то, что информации и доступа к ней стало гораздо больше, репортажи из посткоммунистической России, по уже упомянутым причинам, оказались менее объективными, менее взвешенными и глубокими и в целом менее достоверными, чем те, что шли в 70-х — начале 80-х гг., в разгар «холодной войны», из опутанного цензурой Советского Союза{147}.
Остальные четыре сюжета, затронутые в этом интервью, данном мною спустя менее 2-х месяцев после распада СССР, требуют уточнения, с позиции сегодняшнего дня.
Как я и предполагал, от крупномасштабной приватизации, начавшейся в 1993–1994 гг., больше всего выиграла бывшая советская элита — номенклатура. Новый Советский Союз не возник, но ностальгия по старому Союзу растёт в обществе год от года, начиная с 1992 г. (Среди российских политиков стало популярно такое высказывание: «Тот, кто не жалеет о распаде Советского Союза, не имеет сердца. Тот, кто хочет воссоздать его, не имеет головы»). Частично как ответ на эти сантименты, президент России Борис Ельцин и президент Беларуси Александр Лукашенко подписали в декабре 1999 г. новый «Союзный договор», который почти сразу же был ратифицирован обоими парламентами. В январе 2000 г. Лукашенко формально возглавил новый Союз, а в апреле состоялось первое заседание органа, призванного играть роль его правительства. Что получится из этого нового Союза, присоединятся ли к нему другие бывшие республики, мы вряд ли узнаем в ближайшие годы. Известно только, что новый российский президент Владимир Путин склонен его поддерживать.
