Даниил Краминов - Сумерки в полдень
— И для статей?
— Да, — с ухмылкой подтвердил Тихон. — Когда мне надо сказать что-нибудь остренькое, а «отсебятины», то есть своих оценок или мнений, у нас не терпят, я пишу то, что мне нужно, и добавляю: как сказал — нет, не философ, философы в политике не в моде, — а «видный деятель», «известный деятель», «хорошо осведомленное лицо» или «проницательный наблюдатель».
— Ну и хитрец! — воскликнул Антон, смеясь. — А я-то, простофиля, принимал все за чистую монету и поражался остроте наблюдений, меткости оценок безымянных деятелей и осведомленных лиц, на которых ты ссылаешься в своих статьях.
Антон замолчал, круто повернувшись к двери. На пороге стояла Елена. Плохое освещение делало ее вишневое платье почти черным, и белый воротник, белые туфли на загорелых ногах выделялись особенно ярко. Ее стройная фигура четко вырисовывалась на желтоватом фоне тускло освещенного коридора.
— Извините, — сказала она. — Я стучала дважды.
— Входите! Входите, пожалуйста! — торопливо пригласил ее Антон. — Мы увлеклись разговором, не услышали…
Елена улыбнулась и, войдя в комнату, вопросительно посмотрела на Тихона. И тот, словно подчиняясь ее воле, быстро проговорил, что Галина — это его жена — и он сам будут очень рады, если она проведет этот вечер вместе с ними, у них дома. Она, безусловно, тоже была рада провести вечер с друзьями Антона Васильевича и особенно познакомиться с женой его радушного друга.
Они вышли из номера, молча проследовали по коридору и спустились по крутой лестнице с ковровой дорожкой, вытоптанной настолько, что ее зеленый цвет сохранился лишь под медными прутьями, придерживавшими дорожку. Мало разговаривали они и в такси. Тихон сел рядом с шофером, Антон и Елена, прильнув к окошкам, рассматривали вечерний Берлин. Фонарей на его улицах было меньше, чем в Москве, но ярко освещенные витрины, вспыхивающая и гаснущая световая реклама и разноцветные неоновые вывески создавали впечатление празднично нарядного города.
Зубовы жили в большом четырехэтажном доме на тихой улице, вдоль тротуаров которой ровным строем стояли могучие липы. Пустынная улица показалась Антону спящей: окна домов лишь изредка светились сквозь густую листву дремавших деревьев.
— Нет, немцы еще не спят, — заверил Тихон, выслушав замечание друга. — Они сидят в локалях, то есть пивных, тянут пиво и смотрят друг на друга. Созерцание чужой жизни, как сказал некий философ, — верное средство отвлечься от мыслей о неудачах собственного бытия.
— Умный философ, — заметила Елена заставив Антона ухмыльнуться, а потом даже рассмеяться, когда Тихон отозвался:
— Да, неглупый.
— Ты чего ржешь? — строго спросил Тихон Антона и, не получив ответа, предложил Елене руку, чтобы провести ее по полутемной лестнице — хозяин-скряга экономил на электричестве, — и сказал: — Карзанов никогда не отличался умением понимать глубокомыслие философских изречений. Спроси его, что сказал какой-нибудь пройдоха-политикан по тому или другому поводу, он продекламирует ответ с такой же легкостью и выразительностью, с какой дети читают стишки: «Буря мглою небо кроет».
Вероятно, Елена не разделяла его мнения и, желая выразить свое сочувствие Антону, поймала в темноте его руку и пожала ее.
Вдруг с верхней лестничной площадки хлынул поток света: у распахнутой настежь двери, ведущей в маленький, залитый светом холл, прижавшись к притолоке, стояла маленькая, хрупкая женщина — жена Тихона Галя.
— Сказал бы ты наконец хозяину, чтобы он осветил лестницу, — с упреком обратилась Галя к мужу, идущему впереди. — Не только ноги — голову сломаешь, пока до квартиры доберешься.
Тихон не отозвался, он пропустил вперед Елену, знакомя ее с женой, и Галя пристально, с ревнивым пристрастием осмотрела красивую женщину, назвав себя, подала ей руку и тут же отвернулась к Антону.
— Страшно рада видеть тебя. Мне так нужно поговорить с тобой.
— После, после, — с наигранной суровостью произнес Тихон. — Есть дела поважнее.
Он обнял Антона за плечи и повел в комнату, стеклянная дверь которой открывалась в прихожую. С дивана неторопливо поднялся невысокий, плотный мужчина. Сделав несколько шагов им навстречу, он остановился поджидая. Антон с трудом узнал в этом хорошо одетом, начавшем уже полнеть молодом человеке Сашку-Некогда, когда-то худого, шумного, даже крикливого студента-филолога. Все три года Севрюгин — он начал учиться и окончил университет раньше Антона — ходил в песочно-зеленоватой гимнастерке, туго перетянутой ремнем с портупеей, и в галифе, заправленных в короткие, словно намеренно обрезанные чуть выше щиколоток, сапоги. Одежда эта называлась юнгштурмовкой — так одевались члены боевой организации немецкой рабочей молодежи «Юнгштурм», — в Москве она продавалась не всем, а только комсомольцам-активистам, которые, разумеется, с гордостью носили ее. Теперь на Севрюгине был серый в елочку, отлично сшитый костюм и красивый галстук. Прежде соломенно-прямые волосы сейчас были завиты и уложены волосок к волоску. Его излишняя суетливость поубавилась еще в райкоме, куда он после окончания университета был направлен на работу, а служба за границей приучила к степенной сдержанности.
Осведомившись, благополучно ли Антон доехал, Севрюгин принялся расспрашивать его о Москве и знакомых. Как живется и работается Ефиму Цуканову, который в последнее время совсем перестал писать своим друзьям в Прагу? Каково самочувствие Игоря Ватуева — по-прежнему ли тот восхищается своим «чифом» и хвастается близостью к «верхам»? И не вернулся ли в Тимирязевку Федор Бахчин — ведь он клялся при первой возможности заняться научной работой? Или, став секретарем райкома, решил остаться в родных краях надолго? И где ныне Жан-Иван Капустин — все еще в Казани или переехал в Москву?
Антон рассказал о Ефиме, о Ватуеве, о Бахчине, хотя и уклонился от оценок, которые подразумевались в некоторых вопросах. Но что он мог сказать о Жане-Иване? Да, Капустин переехал из Казани в Москву, его тоже послали за границу, однако не так, как послали Севрюгина, Тихона Зубова, Володю Пятова, Мишку Горемыкина, Олега Ситковского, наконец, самого Антона. Он вспомнил, как встретил Жана-Ивана на Кузнецком мосту и тот, признавшись, что скоро уезжает за границу, отказался ответить, куда и кем. «Дипломатом?» — спросил Антон. «Нет». — «Корреспондентом?» — «Нет». — «Торгашом?» — «Нет». — «Ага, понятно — разведчиком», — торжествующе провозгласил Антон, вызвав на лице Жана-Ивана растерянность. «Нет, нет, не разведчиком», — сказал он торопливо, окончательно убедив Антона в верности своей догадки. Жан-Иван крепко пожал ему руку и скрылся за углом. С тех пор Антон о нем ничего не слышал. Поэтому сейчас он со спокойной совестью ответил, что о судьбе Капустина сказать ничего не может.
Севрюгин, узнав, что Антон пробудет в Берлине всего лишь несколько дней, одобрил его намерение: в нынешней обстановке, пожалуй, следует спешить именно в Лондон.
— Почему, разве там происходит что-нибудь необычное?
— Кое-кто из чехов говорит, что сейчас в Лондоне решается судьба Чехословакии, а значит, и судьба всей Европы, — ответил Севрюгин.
— Ну, это они слишком. Преувеличивают и свое значение, и значение Лондона, — насмешливо проговорил Тихон Зубов. — Малым нациям не дано определять судьбы континентов, а Лондон — тоже не пуп земли. Кроме него, есть еще Париж и Москва, Берлин и Рим, и каждая из этих столиц значит не меньше, чем Лондон.
— Может быть, это и так, — неохотно согласился Севрюгин. — Может быть, политический вес их одинаков, но…
— Что «но»?
Севрюгин резко наклонил голову, потом так же резко вскинул ее — точь-в-точь как делал прежде студент в юнгштурмовке, и его ныне тщательно уложенные волосы, рассыпавшись, непокорной прядью упали на лоб.
— Мои знакомые в Праге, — заговорил он медленно и тихо, почти вкрадчиво, — убеждены, что судьба Европы решается сейчас в Лондоне вместе с судьбой Чехословакии. Лорд Рэнсимен, личный представитель Чемберлена, присланный им в Чехословакию, чтобы посредничать между правительством и судетскими немцами, порекомендовал английскому правительству стать на сторону немцев. Почти весь месяц, проведенный в Чехословакии, Рэнсимен ездил от одного «фюрста» к другому — У судетских немцев много всяких князьков, графов и прочих титулованных подонков.
— Неужели эти титулованные подонки хотят стать подданными бывшего маляра? — спросил Тихон.
— Нет, судетские помещики и дельцы вовсе не рвутся стать подданными Гитлера,- — ответил Севрюгин. — Они просто не хотят, чтобы ими правили чехи. Для них чехи и словаки не нации, а только, как они выражаются, «бединенфольк» — «народ-прислуга». Им нестерпима сама мысль, что «бединенфольк» управляет не только своей страной, но даже ими, немцами. Английский лорд не мог не разделить их чувств: ведь в самой Англии титулованная знать на пушечный выстрел не подпускает плебеев к рулю управления.
