Герман Гортер - Исторический материализм
Развитие промышленности и мировой торговли превратило рабочих в самостоятельную силу, которая одна в состоянии достигнуть своих целей. Но то же самое развитие, превратив капитал в подавляюще великую силу, господствующую во всех странах, привело к тому, что рабочие могут только интернационально преодолеть капитал. Немыслимо, чтобы рабочие какой–нибудь отдельной страны победили капиталистов и чтобы капиталисты других стран не приложили всех своих сил к делу помощи своим классовым сотоварищам. Это ясно обнаруживается уже теперь в международных предпринимательных организациях. По всем этим причинам и соображениям рабочие–социалисты увидали, что патриотизм уже не может служить лозунгом для них, что их лозунгом должна сделаться интернациональная солидарность рабочих.
Техника, производственный процесс на современном уровне его развития, ставит капиталистов каждой страны перед необходимостью или монополизировать колониальные рынки или захватить из них возможно большую часть.
Техника, производственный процесс на современном уровне его развития, ставит рабочих каждой страны перед необходимостью противодействовать этому, потому что война и колониальная политика всегда сопряжены с усилением эксплуатации пролетариата.
Хотя капиталисты ведут между собою борьбу за рынки, тем не менее, техника примиряет интересы всех капиталистов в тех случаях, когда дело идет об угнетении рабочих.
Техника организовала рабочих всех стран и показала им, что у всех у них единые интересы, раз дело затрагивает их солидарность.
Итак, собственники — за войну и угнетение рабочих, рабочие — за благо всех наций и за интернациональное объединение рабочих.
Итак, рабочий класс, несомненно, не патриотичен в буржуазном смысле, в том смысле, в каком это слово всегда употреблялось капитализмом и в каком оно означает: любовь только к собственной стране, пренебрежительное отношение, антипатия или ненависть к чужой стране.
Современный капитализм патриотичен исключительно из жажды барыша. В действительности он не считает патриотизм добродетелью, отечество не священно в его глазах: ведь он отнимает отечество у трансваальцев, филиппинцев, обитателей английской и голландской Индии, у китайцев, марокканцев и т. д. Он ввозит поляков, галичан, кроатов, китайцев, чтобы понизить заработную плату своих земляков, детей одного и того же отечества.
Он требует от угнетенного класса такой любви к отечеству, которой сам не чувствует. Патриотизм буржуазии — алчность до барышей и лицемерие.
Такая любовь к отечеству, конечно, совершенно чужда социалистическому пролетариату.
Рабочему по существу чужд всякий патриотизм, как его понимает буржуазия.
Само собой разумеется, рабочий хочет сохранить свой язык, при помощи которого он может найти работу. Но это — не тот патриотизм, которого требует от него буржуазия. И рабочий любит природу, климат, воздух своей страны, среди которых он вырастал с самого детства. Но и это — не тот патриотизм, которого требует от него буржуазия. Патриотизм, который буржуазия хочет навязать рабочему, заключается в том, чтобы он добровольно предоставил ей использовать себя в качестве орудия войны и убивать себя за нее, когда она защищает свою прибыль или прибыль других капиталистов или пытается ограбить собственность у безоружных народов. Это — буржуазный патриотизм, и он совершенно чужд рабочему–социалисту. У рабочего нет отечества в том смысле, как его понимает буржуазия.
При всех международных осложнениях рабочий спрашивает: в чем заключается интерес рабочих, и этим, только этим определяются его суждения.
А так как классовый интерес рабочих в общем требует мира, то политика рабочих оказывается средством, ведущим к сохранению всех наций. В самом деле, если будет сохраняться мир и рабочий класс во всех странах придет к власти, то исчезнет всякая возможность того, чтобы одна страна подчинила себе другую; тогда речь может идти только о постепенном, органическом, без насилий, исчезновении границ и разногласий. В этом смысле только интернациональная социал–демократия обеспечивает существование всех наций.
И в тех случаях, — мыслимых, однако, лишь для редких обстоятельств, — когда пролетариат приветствовал бы войну, — например, чтобы уничтожить такой деспотизм, как в России, — пролетариат руководился бы не буржуазной любовью к отечеству, а любовью к интернациональному пролетариату.
Рабочий класс, придя к социализму, шовинистическому патриотизму буржуазии, стремящемуся к грязному барышу, и ее лицемерным комедиям мира может спокойно противопоставить свою цель: интернациональное единство рабочих, а через него — единство всех людей, вечный мир всех народов. Цель буржуазии столь же ограниченна, как ограниченна всякая страна — большая ли, маленькая ли, — по сравнению со всем земным шаром; но она, кроме того, ложная и недостижимая цель, потому что капиталистические властители мира, борющиеся за добычу, будут бороться между собою, пока существует добыча. Цель социал–демократии — возвышенная и безукоризненно светлая, но, кроме того — действительно достижимая цель; рабочий класс не может желать ничего иного, как только мира между рабочими, потому что в этом мире — его интересы, более того, это — необходимое условие его победы.
Какой переворот по сравнению с прежним временем! Тогдашний рабочий рабски повторял ограниченные мысли своего хозяина; теперешний рабочий охватывает весь мир, все человечество, независим от своего хозяина и борется против него.
И весь этот переворот был принесен машиной, этим переворотом мы обязаны машине, создавшей и организовавшей миллионы пролетариев.
Замечание.
Выше мы показали, что патриотизм трудящихся классов раньше вытекал не непосредственно из их собственного интереса, а из интереса господствующих классов, от которых они зависели. С этим явлением мы встречаемся постоянно: пока у класса нет необходимой силы для того, чтобы защищать свои собственные, действительные, глубочайшие интересы, пока его интересом является в последнем счете интерес другого класса, он в подавляющей части своего мышления будет следовать за господствующими классами. Прежний патриотизм был ярким примером этого, — да и в настоящее врем: у многих дело обстоит так же. «Господствующие идеи известной эпохи», — говорит Маркс, — «всегда были идеями господствующих классов». Но когда для угнетенного класса представляется возможность, — например, во времена революции, — он выступает со своими собственными глубочайшими интересами, проявляет глубины своей собственной души и отбрасывает идеи, навязанные ему господствующими. И по мере того, как класс постепенно усиливается настолько, что может защищать свои собственные интересы, мир его чувства и мысли проявляется все с большею силой и, наконец, выступает уже совершенно открыто, смело, без ложной стыдливости.
Теперь мы переходим к «высшим» областям нравственности. Стремление рабочего к развитию, стремление женщины к общественному равноправию с мужчиной, патриотизм, — все это низшие чувства по сравнению с бескорыстием, любовью к ближнему, самопожертвованием, верностью, честностью, справедливостью.
Эти добродетели относятся к высшей нравственности, они — сама нравственность.
Как обстоит дело с этими добродетелями? В чем их источник? Не вечны ли они, не живут ли они, всегда неизменные, в человеческой груди, — или же они так же изменчивы, как все другие духовные вещи, с которыми мы познакомились?
Эти вопросы оставались неразрешимыми для людей в течение столетий, с того времени, как их начали ставить греческий философ Сократ и его современники.
И, действительно, они представляют своеобразную трудность.
В самом деле, в нас звучит голос, который во многих случаях непосредственно говорит нам, что хорошо и что плохо.
Акты любви к ближнему, самопожертвования совершаются стихийно, сами собою, в силу этого голоса. Он сам собою повелительно предписывает нам правдивость, верность, честность. Наша совесть говорит в нас, если мы не подчиняемся этому голосу. Стыд охватывает нас, если мы поступили нехорошо, хотя бы никто не знал об этом. Нравственный закон, веления долга живут в нас, и им не дают достаточного объяснения ни воспитание, ни собственное чувство удовольствия.
Эта повелительность и непосредственность представляют специфическую особенность этики, учения о нравственности. Их нет ни в какой другой области духа, ни в естествознании, ни в праве, ни в политике, ни в религии, ни в философии, — им всем можно научиться, все они оставляют возможность выбора.
Пытались вывести нравственный закон из опыта самого индивидуума, из его воспитания, его привычек, его стремления к счастью, из утонченного эгоизма или из симпатии. Но таким способом не удалось выяснить ни повелительность голоса, призывающего нас любить ближнего, ни то удивительное явление, что человек, спасая существование других, отвергает свое собственное существование.
