Сергей Кургинян - Суть Времени 2013 № 12 (23 января 2013)
Бодрийяр заключает: «…Фактически, власть существует сегодня лишь для того, чтобы скрыть, что ее больше нет. Сегодняшняя власть — лишь объект общественного спроса и, как объект закона спроса и предложения, она уже не является субъектом насилия и смерти».
Как это не является? Сегодняшняя власть не сеет насилие и смерть? То есть она их сеет, но не является субъектом?
Это оговорка? Или интеллектуальный фокус, лукавство которого позволяет заглянуть в лабораторию, где фокусник сооружает свои симулякры?
Распространяя свой концепт симуляции на сферы войны, культуры, СМИ и т. д., Бодрийяр раз за разом повторяет, что весь доступный чувствам человека мир погружается в симуляцию: «Мы находимся во вселенной, в которой становится все больше и больше информации и все меньше и меньше смысла… там, где, как мы полагаем, информация производит смысл, происходит обратное. Информация пожирает свои собственные содержания. Она пожирает коммуникацию и социальное».
Вот тут-то лукавство Бодрийяра совсем выходит наружу. Потому что сама информация ничего не может пожирать. Ни коммуникации, ни своего собственного содержания, ни смысла, ни социального. Все это она может пожирать, лишь когда есть тот, кто ее соответствующим образом организует, превращая в зверя пожирающего, и указует этому зверю — «фас!» Приказывает зверю: «поедать это, это и это».
Постмодернисты скрывают субъект, говоря о бессубъектности. И ясно, какой субъект они скрывают. Субъект, удерживающий господство и наращивающий его любой ценой. Даже ценой уничтожения всего на свете. Постмодернисты скрывают лик нового капитализма. И помогают этому капитализму (или ультраимпериализму, как говорил Каутский) пожирать реальность. Она сопротивляется. Борьба идет уже не между классами, а между реальностью и господами, которые хотят ее уничтожить симулякрами во имя приумножения своего господства.
Таков новый, совершенно не похожий на то, что описывали марксисты-классики, фундаментальный конфликт XXI века. Постмодернизм — не описание наличествующего, а средство его трансформации в ад абсолютного господства тех, кто во имя господства готов полностью отказаться от человека и человечности.
Подробнее о том, как это делает концепт симуляции, — в следующей статье.
Война идей
Дивный новый мир
Инфантильность и доверчивость, проявленные нашим образованным сословием в годы перестройки, вряд ли имеют прецедент в истории
Мария Мамиконян
В предыдущей статье — она называлась «О победившей идее» — мы, заглянув за рублевскую шторку победившего класса, обнаружили примерно то, что и ожидали увидеть: «довольных счастливых людей». Названные так без всякой симпатии и зависти еще А.Чеховым, они едят и гуляют, ни в чем себе, как говорится, не отказывая. И совершенно не мучаясь угрызениями совести — что же это они натворили со страной? А поскольку это не переселенцы из другой галактики, важно понять, как именно оно (вот это «немученье») удалось людям, воспитанным вроде в русской культуре. Ведь есть же противоречие! Всякий, не с Луны свалившийся, а росший здесь, и особенно в доперестроечное время — учился в школе, книжки больше или меньше читал, вообще жил в климате, не предусматривавшем такого культа «телесного» и такого небрежения духом. Как и наплевательства на ближних. Всего этого советская, шире, русская жизнь не предусматривала.
Скажете: так то уходящая натура, люди старшего поколения, а в перестройку выдвинулись другие — молодые, активные, не обремененные всем этим грузом ненужностей, они и заняли позиции, и вот теперь гуляют на широкую ногу? Да, это так отчасти. Но, во-первых, среди «победителей» есть все возраста. А во-вторых, молодые-выдвинувшиеся до своего выдвижения где-то жили, кто-то их воспитывал и т. д. Так что вопрос все равно закономерный: как эта вреднючая и совершенно «не наша» (даже по элементарности своей не наша) идея нажраться, а там хоть потоп, завладела массами? Отчего проповедь гедонизма дала такие быстрые всходы? Вопреки культуре, вопреки аскетичным привычкам народа, вопреки поколениям, для которых коллективизм был условием выживания, вопреки совсем недавней истории… Здесь, пожалуй, можно и остановиться, поскольку она-то, недавняя позднесоветская история, и «подгадила».
Одна молодая интеллигентная женщина, родственница моего знакомого, где-то в конце 70-х сказала — с вызовом и, представьте, ну совершенно серьезно: «Старшее поколение так много воевало и трудилось, что уж мы-то имеем право отдохнуть!» Согласитесь, очень лапидарно сформулировано. И при всей абсурдности именно это было ведущим умонастроением образованной публики в ходе 80-х. Под этим знаменем перестроечное воинство двинулось к потребительскому идеалу. Но для начала интеллигенцией были освоены азы индивидуализма и народофобии. Что, повторяю, объективно было совсем нелегко сделать в столь ускоренные сроки в России, с народолюбивой традицией ее образованного сословия. Но ведь сделали! Конечно, не в одночасье.
Когда встает вопрос о войне идей в России, то естественен и вопрос о носителях идей. Тех, иных — всяких. Кто они? Это вопрос, пожалуй, слишком простой, чтобы им задаваться. Ясно же кто — наша интеллигенция! В широком смысле слова. То есть если брать с самого начала «борьбы идей в России» — с появления свободно мыслящих просвещенных дворян, потом разночинцев и далее, и до конца, до советской интеллигенции, и ее конца в горниле устроенной ею же перестройки. Но вот когда задаешься этим совсем простым вопросом, то он сразу оборачивается следующим (тоже вроде бы простым). А не было ли там, внутри этой «идеетворящей» и в целом прогрессистской социальной группы своей борьбы идей?
Нет-нет, не между славянофилами и западниками, марксистами и религиозными философами, левыми и правыми уклонистами. А вообще борьбы на уровне мировоззренческих оснований, да такой, что кончилась внутренней тихой идейной революцией? И «сливом» всего этого специфического отечественного сословия. Ведь результат-то налицо. Что наблюдаемое сейчас уже очень мало похоже на то, что было принято называть русской интеллигенцией — вряд ли тут есть два мнения? Оговорюсь, речь не о рядовых ученых и инженерах, учителях и врачах, а именно о той части интеллигенции, которая традиционно формировала систему взглядов и имела возможность транслировать ее в общество, так сказать, идейно водительствовала. О «властителях дум», то есть.
Где-то в 70-е годы XX века произошел отказ этой, транслирующей идеальное, группы от собственной «смыслозадающей» идеи. Той, которая являлась краеугольной буквально во все времена ее, интеллигенции, существования. Краеугольной у русской интеллигенции была, как все помнят, идея служения народу. От Радищева, который «взглянул окрест» и душа «страданиями человечества уязвлена стала» — и далее, что называется, со всеми остановками. Иногда эта приверженность народу подвергалась серьезным испытаниям, и кто-то не выдерживал, говоря: «Народ-богоносец надул…» Часто интеллигента несуразным образом идеализировали, а реальные люди не соответствовали классическому образцу, заданному Чеховым. Как без этого! Но все же, пусть и мифологизированный, данный человеческий тип держался очень долго. Инерция, заданная великой русской литературой, была велика, она не позволяла «прослойке» отступить от некрасовского завета:
Сейте разумное, доброе, вечное.
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ…
Так что же произошло в эпоху застоя (а на самом деле началось раньше, уже при Хрущеве) такого, что позволило состояться самому скверному сценарию политического преобразования системы — перестройке?
Процессы, которые пошли в интеллигентской среде после ХХ съезда, а именно, тотальное разочарование в идеалах коммунизма, породили нигилизм особого рода. Распространившийся уже не на сферу собственно идеологии, а на идеальное вообще. То, что бурным цветом расцвело и выплеснулось на все общество в перестройку, на самом деле уже в 60-е — 70-е подтачивало изнутри, втихую, ту часть общества, которая и была ответственна за воспроизводство идеального, воспроизводство смыслов. Еще Дудинцев пишет «Не хлебом единым», и это с восторгом читает рядовой инженер, еще Баталов страшно убедительно жертвует собой ради науки в роммовском «9 дней одного года», еще коллизии гранинского «Иду на грозу» тревожат чистую советскую молодежь, но… уже рафинированная часть столичной интеллигенции снисходительно кривит губы. Ученый-одиночка, борющийся за свое изобретение, физик-ядерщик, получивший смертельную дозу в поисках «термояда» для человечества… нет, это уже не герои их романа. Там уже читают Бахтина и прославленного им Рабле. Скепсис, поначалу обращенный на идеологию и политику, постепенно становится тотальным. Вот уже и про занятия наукой можно кокетливо сказать, что это всего лишь «удовлетворение собственных интеллектуальных потребностей» (собственных! потребностей! а то, не дай бог, сочтут старомодным).
