Глеб Павловский - 1993: элементы советского опыта. Разговоры с Михаилом Гефтером
А они есть?
Есть, причем глубокие. Что-то меня задевает кровное в человеке. Попался в какую-то свою западню и трепыхается, горемыка, рвется. Не выходит у него ничего. Что-то забытое подступило к горлу. Много всего, легко наговорить – «Циклон Б», эффективность Шпеера, техника, эсесовец как бытовой тип дали такую гремучую смесь. И все не про то. Ну разве не странно, что для меня оказалось внутренним, личным затруднением отношение к фашизму? Смешно? Не смешно, с одной стороны, глупо, с другой – кощунственно. Я, конечно, недостаточно смел. Настоящая дерзость – против антифашизма кощунственно выступить – не мое амплуа. И образовалась моя персональная трудность говорить о фашизме.
Но раз для тебя эта точка центральна, как ее обойти?
Нет, я ее не обойду. Может, в последний момент всю писанину отодвину, посмотрев, как аудитория будет вести себя, и все прямо им выскажу.
Я совершенно не хотел выходить на тему сталинизма. Не могу, не желаю, обрыдло мне! А не говорить на эту тему при здешнем ходе вещей, в России, тоже странно. Ехать к немцам, рассказывать им про немецкий фашизм – что глупее? Про свой не хочу, а про их – незачем.
Про полиомиелит говорили, что тот «болезнь чистых рук». Вот и фашизм тоже не Африка, не каннибализм. Тонкая европейская штучка. Нечто замешано здесь интимно-европейское, образуя феноменологию поступка, когда человек позволяет себе такое, чего позволять нельзя. Какие табу он снимает и какие новые накладывает? Можно подумать, у нас есть реестр – что такое хорошо, что такое плохо. Черта с два!
Помнишь моего соседа по больнице? После второго инфаркта, в комнатке на двоих? Он был солдатом в Семипалатинске, при знаменитых испытаниях плутониевой бомбы. «Сахаровское» испытание, он его так называл. Всю жизнь боялся кому-то рассказывать, а мне рассказал. Сам на тот свет глядит, а когда я выписывался, предупреждает: «Только никому не рассказывайте!»
Сахаровское испытание оказалось по эффекту много сильнее рассчитанного, он сам едва не погиб. Сахарову после сказали, что погибли трое – два солдата и женщина, а на самом деле смертей было много больше. Это Жуков надумал войска ввести, испытать на них силу удара. Сосед рассказывал, как они там голодали, но все строили, солдатики, строили. Дома, коровники, свиноферму. Там целый город понастроили, чтоб по нему прошелся взрыв и все смел. Прямо символ СССР, верно?
Дали команду – всем лечь на землю! Легли на землю. Другим частям команда – стоять, в сторону вспышки не глядеть! Кто о них думал, о беднягах? После взрыва первый же солдатский крик – «гляди, свинья зажарилась!» Еще чуть подхрюкивала. Солдаты голодные накинулись – отрезают куски свежезажаренной радиоактивной свинины! Примчался на джипе офицер: «Сволочи, – кричит, – с ума сошли, мать вашу! Что делаете – помрете!» И действительно, несколько померло.
Люди-пешки, люди – орудия сверхзамысла – охранить и удержать Мир. Что это было – фашизм? Антифашизм?
Гениальная, но фашистски гениальная идея Холодной войны. Задержать всех людей на земле на отметке без пяти минут гибель! Вот что сегодня летит к чертовой матери. И кого теперь тут фашистами называть?
Сколько на самом деле фашизоидов? Раз шизоидов в миллион раз больше, чем шизофреников, то фашизоидов, сколько их у нас? Фашизоидность вообще свойственна человеку. Ах, какие у нас им возможности открываются!
023
Тоталитаризм на фоне ХХ века. Предтечи тоталитаризма – классические революции. Кромвель, Робеспьер, Наполеон – массовая одержимость идеей переходит во власть. Признак тоталитаризма – девальвация лояльности, требует соучастия. Руководство массой, одержимой идеей. Термидор и самотермидоризация ♦ Приход милитаризма, техническая калькуляция гибелей. Тоталитарная личность – утопия. Нацизм и сталинизм либо гипер-, либо недототалитарны. Тоталитаризма как такового нет, это интенсификация власти. Колониальный геноцид не Холокост. Убийство как «предмет собственного предмета». Пересмотр понятия «человечество». Краткость Холокоста, всего четыре года. Компрессия событий, «белый карлик». Черная дыра «не закрыта, она где-то рядом».
Глеб Павловский: Что такое тоталитаризм на фоне ХХ века?
Михаил Гефтер: Конечно, у него есть предтечи, все эти деспотии и тирании. Хотя тоталитаризм – абсолютная власть, но это определение не выявляет сущность. Если в его генезис всматриваться, то первый феномен тоталитаризма – классические, или, как мы их называем, «буржуазные» революции.
Английская при Кромвеле, французская в диапазоне Робеспьер-Наполеон – модели перевода одержимых идеей массовых движений в структуру власти, также идейно одержимой.
Притом, и исходник не исчезает, не испаряется. Специфический признак тоталитаризма в том, что отвергают ценность лояльности. Лояльность подозрительна, подчас даже потенциально преступна! Требуют другого – соучастия, коллаборации. Внести личный вклад, соподчинив власти свою жизнь! Далее все структурируется и идеологизируется. Искусственная обработка того, что в революциях было естественным, – человеческая одержимость идеей. Не руководство массой, а руководство одержимостью массы идеями.
Будет ли это выдуманное Робеспьером Верховное Существо25? Будет ли это анабаптистская религиозная твердость, пуритантизм. Неважно, всегда есть идея, есть мессианство, призвание, которое требует самоотречения и им управляет. Переходя далее в режим власти, тогда как одержимость переходит в честную борьбу идеологий. Термидор или Реставрация – это же не откат к старому. Термидор – это реакция внутри революции, как ипостась ее самое.
А ХХ век внес новшества. Заметные у Наполеона и даже еще у Кромвеля со времен его походов в Ирландию – самодовление милитаризма. До ХХ века милитаризм ориентирован на воюющего человека. Его штатские потребности диктовали задачу военным, а тут – наоборот. Производится масса техники, которая определяет число вовлекаемых, а главное – число уничтожаемых людей. Техника не рассчитывает на индивидуальность, приобретает совершенно другой смысл. Начиная с такого оружия массового уничтожения Первой мировой войны, как пулемет, и далее до ядерного оружия.
Самодовление милитаризма, приобретающего новые свойства, с установкой на неограниченное могущество, иначе структурирует массовые движения. Превращение идеи, которой те одержимы, в идеологию в сочетании с милитаристским самодовлением переключает и концентрирует на могуществе как таковом.
ХХ век России делает из этого явления ноу-хау, применимое в любых условиях повсюду в мире. Усеченные и упрощенные схемы мобилизации масс. Вместе с тем это интенсифицирует тенденцию к самотермидоризации революций.
Тоталитаризм – еще и способ решения задач, для которых поначалу не видят решения. Отчасти у Рузвельта в Штатах политика полутоталитарная, но сопротивление профсоюзов и судов сохраняет демократическое управление.
Ты отделил тоталитаризм от фашизма? Но ведь нет неидеологического тоталитаризма в чистом виде. А у тебя он вроде технического параметра.
Мой старый тезис: тоталитаризма как такового вообще нет. Тоталитаризм – это некие типологические характеристики власти, вынесенные за общую скобку. Нацизм то недототалитарен, то гипертоталитарен. Так же, как сталинизм, который тоталитарнее нацизма. Но есть еще и гипертоталитаризм. Кто мог сосчитать, какое число смертей внутри СССР было необходимо Сталину для того лишь, чтобы не допустить революцию к само-термидоризации?
Тоталитаризм – это некоторые свойства власти, интенсифицируемые эпохой, но не реализованные нигде целиком. Полностью они реализоваться и не могут. Потому что притязают создать тоталитарную личность, а это дичь, чушь, утопия, которая неосуществима. Тоталитаризм на свой лад утопичен.
В твоем рассуждении масса пробелов.
Это беглый абрис, а не концепция.
Я хотел сказать, что в принципе решение не сильнее вызова. В процессах нет гиперизбыточности, особенно в новоевропейских.
Нет, решение бывает сильнее. И наш вариант как раз очень склонен к избыточности.
В том, что ты говоришь, интересна мысль, которая как-то не дотянута. Она в том, что тоталитаризм – вариант прививки или компенсирующей болезни власти. Патологическая компенсация чего-то.
Извини, на этой фразе о компенсирующей болезни я пойду приму лекарство.
Вполне нормальный ассоциативный ряд. Не был ли тоталитаризм страшным ответом на какую-то еще более страшную угрозу, структурную угрозу, не осваиваемую нашей традицией иным способом?
Видимо, да. Поэтому он больше Европа, чем Азия или Африка.
…Все-таки непонятно, что мы вкладываем в слово «фашизм», который якобы «не пройдет», хотя фактически он прошел. И сегодня легко вербует людей. Мы имеем дело с атавизмом?
