Сергей Кургинян - Суть Времени 2013 № 14 (6 февраля 2013)
Интерпретировать творчество Достоевского в западническо-либеральном ключе, создать образ Достоевского, созвучный сердцу нашего современного фанатичного западника — можно только изолгавшись до предела, расплевавшись со всяческой литературоведческой, культурологической и идеологической добросовестностью. Между прочим, слово «добросовестность» на русском, опасном для наших западников языке имеет совсем не тот смысл, который сходные слова имеют в языках иностранных. То есть прямой смысл тот же. Согласно этому смыслу добросовестность есть профессиональная честность. Но проклятие русского языка в том, что он дополняет этот (и так ненавидимый нашими западниками) смысл — смыслом другим, уже совсем «возмутительным». Причем тут «добро» и «совесть»? Зачем в чисто профессиональные, знаете ли, игры втягивать эти посторонние материи?
Карл Поппер осуждал Маркса — за что? За то, что он втянул в науку ценности. Что в Марксе так восхитило русских? Именно это и восхитило! Потому что русские так устроены. И переделать их невозможно. Точнее, переделку надо начать с языка. Чем, кстати, и занимаются. Главное в этом русском устройстве — неприятие определенных фундаментальных дифференциаций. Нет для русских просто «истины», в которой не было бы добра и красоты. И нет для русских красоты, в которой не было бы истины и добра. Для того чтобы сказать, что «красота спасет мир», надо быть русским писателем. Гонкуры так сказать не могут. Потому что красота принципиально не имеет права спасать. Она должна удовлетворять эстетическое чувство, и все.
Впрочем, подробная разработка этой важнейшей темы уведет нас слишком далеко. Нам всего лишь надо установить, что русские писатели вообще и Достоевский в особенности — это не писатели, а учителя жизни. Их так и воспринимали — как пророков своего времени. Да и они себя так воспринимали. Кстати, это касается не только писателей, а и деятелей культуры вообще. Кто-нибудь на Западе мог сказать, что «театр — это кафедра»? Причем тут кафедра? Я напоминаю читателю эти не раз проговоренные вещи только для того, чтобы сформулировать тезис, имеющий принципиальнейшее значение: фанатичный западник-либерал того разлива, который мы рассматриваем, НЕ МОЖЕТ НЕ СТРЕМИТЬСЯ К УНИЧТОЖЕНИЮ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. Или ее порабощению, что то же самое. Он может быть учителем литературы или даже литературоведом, но он обращается с русской литературой, как эсэсовец с узниками Освенцима. Он даже может «запасть» на отдельную заключенную в концлагерной робе и начать с нею крутить роман. Но он эсэсовец, и это главное. Уничтожение и порабощение русской литературы есть часть операции по уничтожению и порабощению России как таковой. Уничтожение — это третирование, поношение, расправа. Порабощение — это переиначивание, произвольная интерпретация, наведение чудовищных хвалебных напраслин.
Настоящими мастерами уничтожения и порабощения являются постмодернисты. Поэтому уничтожитель и поработитель русской литературы не может не быть постмодернистом. А поскольку русофобия тоже может быть русской — и это очень важно понять — то русский русофоб — это особая категория. Ведь Быков русофобствует на русском языке и, разрушая русскую культурную матрицу, — он разрушает свою культурную матрицу. В результате образуется невероятно ядовитая смесь, превращающая русского русофобствующего литературоведа в особый вирус. Возможно, имеющий всемирно-историческое — а точнее, антиисторическое — значение. Выводят ли этот вирус для какого-то зловещего всемирно-исторического использования, или он тут сформировался случайно и для местных целей — в любом случае явление это весьма масштабно. И это вирус, конечно же, идеологический. То есть речь идет о войне идей в полном смысле слова.
Рассмотрим, как конкретно это осуществляется. Ибо без конкретики наша модель не обладает нужными качествами. То есть не позволяет выявлять конкретные «проказы» данного вируса и оказывать им надлежащее сопротивление. Сопротивление — оно ведь не в том, чтобы охаять Быкова или все сообщество, частью которого он является. А в том, чтобы точнее понять самих себя, то «устройство», которое пытаются изжить. Поняв же, укрепить это устройство. Сделать его основой сопротивления, значимого и для нас, и для мира.
Вот Д. Быков говорит в лекции о Достоевском — той, о которой уже была речь в предыдущей статье, — про «черноземную» природу Карамазовых (читай — русского народа), в которой «беспредельность, необъятность, неокультуренная дикость»…Степное начало… Воля… Не он один говорит, конечно. Но он просто последний, кто высказался, — смачно и с предельным внутренним лукавством, еще и сопровождаемым шулерством — на данную тему. Что ж, рассмотрим подробнее. Потому что, повторяю, тема есть, и она прямо-таки военная.
Да, существует у нас это особое понятие — «воля», в языке передающее одновременно два смысла, и крайне существенное для русской ментальности, поскольку является одним из слагаемых так называемого культурного ядра. Оно не равно европейскому понятию «свобода». Как и его русскому аналогу. Несводимость «воли» к «свободе» и даже скрытый антагонизм этих близких понятий очевидны каждому, чувствующему язык. Более того, данное противоречие имеет свою историю осмысления и обсуждения в рамках нашей культуры. Наиболее лаконично и четко оно выражено в пьесе Л. Толстого «Живой труп». Там в знаменитой сцене у цыган герой Федя Протасов, слушая «Невечернюю», произносит потрясенно: «Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля!».
Но этим же ощущением воли как особой субстанции пронизана вся великая русская литература. Пушкин, Гоголь, Лесков, Чехов, Блок, Горький… Достоевский, конечно… Ну, а как бы иначе могло быть? Это то, что заложено в самой русской природе. Пейзаж ведь ворожит! Он погружает в себя и сам погружается — интериоризуется, как говорят психологи, человеком. А еще специфика природы и географии создала в древние и последующие времена совершенно объективные предпосылки для формирования особого поведенческого кода, особого характера у населявших эти просторы народов. В результате же породила всю русскую историю с ее в целом мирной территориальной экспансией, ее имперской заданностью и даже с особой ролью «царя-батюшки». Потому что не в «рабской натуре» тут дело, а в коллективной интуиции: такую страну без мощной центральной власти не удержать. В общем, это самое «культурное ядро» — штука особо важная, трудноразрушаемая, и у русских (расширительно понимаемых) устроенная иначе, нежели у европейцев. Соответственно, очень можно понять тех, кто, подобно А. Ракитову, задавшись целью подверстать «эту страну» под евростандарт, подымают на борьбу с русским феноменом всю свою королевскую рать.
Феномен же, в частности, проявился в том, что хоть и пришел капитализм в Россию, запоздало повторяя пройденный Западом путь, но, например, буржуазной литературы как кальки западной — не возникло. Буржуазия худо-бедно возникла. А вот в чистом виде романа, этого «эпоса нового времени», не возникло — то есть роман-то появился, но удивительно своеобразный. «На реформы Петра Россия ответила явлением Пушкина», — сказал Герцен. По сути, Россия выработала свой «асимметричный» ответ на пришествие Модерна. Русский роман XIX века (как и вся литература, впрочем) оказался настолько наполнен народным мироощущением, что, несмотря на характерные для жанра черты: появление героя с его индивидуальностью, его частной жизнью, его отношениями с обществом — вряд ли можно сказать, что он, как роман европейский, отразил «дух нового времени». А именно распад традиционного общества и появление позитивного деятельного индивидуума. Это принципиальное отличие очень точно уловил Т. Манн, сказав о романах Толстого, что они «вводят нас в искушение опрокинуть соотношение между романом и эпосом, утверждаемое школьной эстетикой, и не роман рассматривать как продукт распада эпоса, а эпос — как примитивный прообраз романа».
Конечно, не в последнюю очередь такая специфика русской литературы связана с тем, что Россия так и не приняла капитализма. Полностью «атомарный» индивид в самой жизни был скорее исключением, и литература отражала, даже концентрировала, подобно линзе, эту непреходящую русскую тягу к целостности. Традиционное общество не распадалось, светская культура не теряла православного духа, народная вера существовала наряду с православием, но… капитализм уже был, и русский дух искал выхода из неразрешимого противоречия.
Искал и, между прочим, нашел. Именно это особо бесит нашего либерала. Именно это порождает его — иногда кажущуюся необъяснимой — густопсовую антисоветскость. И даже когда такой либерал начинает через губу похваливать что-то в СССР, как это делает Быков, не обольщайтесь — это способ убить советское за счет ядовитой интерпретации. Тут я снова возвращаю читателя к метафоре об эсэсовце и узниках. И привожу всего лишь одну цитату из всё той же лекции о Достоевском. Поговорив заодно и о Льве Толстом и посоветовав следовать «завещанному двумя титанами» «жизнеприятию» (то есть принимать жизнь, какая она есть, с ее неисправимой скверной — этакая гностика мимоходом!), а также, походя, коснувшись и Горького, «учительствующий» литератор заявляет следующее.
