Сергей Кара-Мурза - Россия и Запад: Парадигмы цивилизаций
Так был разгромлен важный проект народников, которые нарабатывали ценное знание о российском хозяйстве и альтернативах его развития. Критики народников сходились между собой в отрицании самобытности цивилизационного пути России и соответствующих особенностей ее хозяйственного строя. Легальный марксист П. Струве утверждал, что капитализм есть «единственно возможная» форма развития для России, и весь ее старый хозяйственный строй, ядром которого было общинное землепользование крестьянами, есть лишь продукт отсталости: «Привить этому строю культуру — значит его разрушить».
Распространенным было и убеждение, что разрушение (разложение) этого строя капитализмом западного типа уже быстро идет в России. Плеханов считал, что оно уже состоялось. М.И. Туган-Барановский (легальный марксист, а затем кадет) в своей известной книге «Основы политической экономии» признавал, что при крепостном праве «русский социальный строй существенно отличался от западноевропейского», но с ликвидацией крепостного права «самое существенное отличие нашего хозяйственного строя от строя Запада исчезает… И в настоящее время в России господствует тот же хозяйственный строй, что и на Западе».
Сегодня узость этого евроцентристского взгляда поражает. Уже в 30-е годы А. Тойнби в своем главном труде «Постижение истории» писал: «Тезис об унификации мира на базе западной экономической системы как закономерном итоге единого и непрерывного процесса развития человеческой истории приводит к грубейшим искажениям фактов и поразительному сужению исторического кругозора».
Сужение исторического кругозора действительно было поразительным, и эта методологическая слабость российской интеллигенции очень дорого обошлась и обходится стране. Ведь перед глазами были надежно установленные факты, которые были совершенно несовместимы с утверждением, что «в России господствует тот же хозяйственный строй, что и на Западе».
После реформы 1861 г. на рынке земли стали господствовать трудовые крестьянские хозяйства, а не фермеры. Если принять площади, полученные частными землевладельцами в 1861 г. за 100 %, то к 1877 г. у них осталось 87 %, к 1887 г. — 76 %, к 1897 г. — 65 %, к 1905 г. — 52% и к 1916г. — 41% земель, из которых 2/3 использовалось крестьянами через аренду. То есть за время «развития капитализма» к общинным крестьянам перетекло 86 % частных земель. А.В. Чаянов дает к этому такой комментарий: «Наоборот, экономическая история, например, Англии дает нам примеры, когда крупное капиталистическое хозяйство… оказывается способным реализовать исключительные ренты и платить за землю выше трудового хозяйства, разлагая и уничтожая последнее» [133, с. 409]. Разница принципиальная.
Во время реформы Столыпина земля продавалась через Крестьянский поземельный банк. За время его существования по 1913 г. общинами было куплено 3,06 млн дес., товариществами (кооперативами) — 10 млн, а частными хозяевами — 3,68 млн. Если учесть, что всего в России в 1911-1915 гг. посевных площадей было 85 млн дес., то видно, что распродать в руки частников удалось очень немного земли. Спад покупок частными хозяевами — теми, кто, как предполагалось, должны были бы стать русскими фермерами, показывает, что реформа, по сути, исчерпала свой потенциал. Было скуплено столько земли, сколько могло быть освоено в производстве с получением капиталистической ренты — прямо или через аренду. Остальная земля оставалась в общинном крестьянском землепользовании, ибо только так она и могла быть эффективно использована. Идеологические доктрины тут ни при чем.
Если считать крестьян, составлявших в начале XX в. 85 % населения России, разумно мыслящими людьми, то надо признать как факт: раз они сопротивлялись реформе Столыпина, значит, «развитие капитализма в России» противоречило не только их культуре, но также их фундаментальным интересам. Примечательно, что Столыпина не поддерживали даже те крестьяне, которые выделились на хутора и отруба (одно дело личная выгода, другое — поддержка смены всего уклада деревни).
Эти факты поддавались оценке согласно экономическому критерию — через сравнение капиталистической ренты и прибавочного продукта крестьянина на той же земле. А.В. Чаянов пишет на основании строгих исследований: «В России в период начиная с освобождения крестьян (1861) и до революции 1917 г. в аграрном секторе существовало рядом с крупным капиталистическим крестьянское семейное хозяйство, что и привело к разрушению первого, ибо сравнительно малоземельные крестьяне платили за землю больше, чем давала капитализированная рента капиталистического сельского хозяйства, что неизбежно вело к распродаже крупной земельной собственности крестьянам.
Иное дело, когда высокая земельная рента, которую давало в Англии крупное капиталистическое овцеводство, обусловливала ограбление крестьянского арендаторства, которое не было в состоянии обеспечить латифундистам столь же высокую ренту» [133, с. 143].
Арендные цены, уплачиваемые крестьянами за землю, были значительно выше той чистой прибыли, которую с этих земель можно получить при капиталистической их эксплуатации. И это — не аномалия, а общий в России случай. А.В. Чаянов в книге «Теория крестьянского хозяйства» (1923) пишет: «Многочисленные исследования русских аренд и цен на землю установили теоретически выясненный нами случай в огромном количестве районов и с несомненной ясностью показали, что русский крестьянин перенаселенных губерний платил до войны аренду выше всего чистого дохода земледельческого предприятия» [133, с. 407].
Расхождения между доходом от хозяйства и арендной платой у крестьян были очень велики. А.В. Чаянов приводит данные для 1904 г. по Воронежской губернии. В среднем по всей губернии арендная плата за десятину озимого клина составляла 16,8 руб., а чистая доходность одной десятины озимого при экономичном посеве была 5,3 руб. В некоторых уездах разница была еще больше. Так, в Коротоякском уезде средняя арендная плата была 19,4 руб., а чистая доходность десятины 2,7 руб. Разница колоссальна — 16,6 руб. с десятины, в семь (!) раз больше чистого дохода [133, с. 407]. Таким образом, даже в рамках понятий политэкономии, т. е. используя чисто монетарное измерение, следует признать крестьянское хозяйство в условиях России более эффективным, нежели фермерское капиталистическое.
Реформа Столыпина была исключительно важна тем, что она послужила для всего русского общества наглядным экспериментом. В результате нее было насильно создано типично капиталистическое землевладение, которое, казалось бы, давало возможность организовать крупные фермы, нанять сельскохозяйственных рабочих и получать предусмотренную марксизмом прибавочную стоимость. Однако вопреки мощному политическому и экономическому давлению крестьянство не исчезало, а оказывалось жизнеспособнее и эффективнее, чем фермы.26 В 1913 г. 89 % национального дохода, произведенного в сельском хозяйстве европейской части России, приходилось на крестьянские хозяйства — в 10 раз больше, чем на капиталистические.
Эти факты игнорировались и царским правительством, и либеральной и социал-демократической оппозицией, и российскими реформаторами конца XX в. За это расплачивается народное хозяйство и население.
А.В. Чаянов поднимал вопрос универсальной значимости: «Одними только категориями капиталистического экономического строя нам в нашем экономическом мышлении не обойтись хотя бы уже по той причине, что обширная область хозяйственной жизни, а именно аграрная сфера производства, в ее большей части строится не на капиталистических, а на совершенно иных, безнаемных основах семейного хозяйства, для которого характерны совершенно иные мотивы хозяйственной деятельности, а также специфическое понятие рентабельности. Известно, что для большей части крестьянских хозяйств России, Китая, Индии и большинства неевропейских и даже многих европейских государств чужды категории наемного труда и заработной платы. Уже поверхностный теоретический анализ хозяйственной структуры убеждает нас в том, что свойственные крестьянскому хозяйству экономические феномены не всегда вмещаются в рамки классической политэкономической или смыкающейся с ней теории» [133, с. 114-115].
Общий вывод А.В. Чаянова таков: «Обобщения, которые делают современные авторы современных политэкономических теорий, порождают лишь фикцию и затемняют понимание сущности некапиталистических формирований как прошлой, так и современной экономической жизни» [133, с. 141].
Значение этих суждений выходит далеко за рамки только крестьянского хозяйства. Все советское хозяйство, строго говоря, сложилось как семейное безнаемное хозяйство, которого не могла адекватно описать политэкономия — наука о хрематистике. Реформа 90-х годов разрабатывалась людьми, которые не знали «анатомии и физиологии». Она нанесла хозяйству тяжелые травмы и неизбежно кончилась бы крахом, даже если бы к делу не примешивались политические и корыстные интересы. Более того, суждения Чаянова важны для постиндустриального хозяйства как в общем, так и в особенности для наукоемкого малого и среднего предпринимательства. Но эти суждения были сознательно отброшены при разработке доктрины реформ.
