Андрей Колесников - ООО «Кремль». Трест, который лопнет
Надо различать сегодняшнюю российскую власть, ее стационарных бандитов в Новороссии и собственно Россию. Ближний круг госкапиталистов и российский народ. Это разные вещи. Тогда, вероятно, яснее станет, против кого должны работать санкции и стоит ли прекращать дискуссии с российскими учеными.
2014 г.
Партия у.е.
Новые политические анекдоты устаревают со скоростью «Сапсана». Только неделю назад мне рассказали такой: «Что общего между ценой нефти, ценой рубля по отношению к евро и Путиным? Им всем немного за 60». И вот уже все поменялось, анекдот стал достоянием постсоветской политической истории России. Время повернулось вспять, и начали появляться ценники в давно забытых «условных единицах» – у.е.
Тянущих нас туда можно было бы назвать «партией у.е.» Но скорее такая партия – это мы, потому что у.е. – это символ способности к выживанию.
Есть в этом что-то ностальгическое. В долларизованной транзитной (от социализма к капитализму) экономике 1990-х у.е. были удобной единицей измерения цены товара и дохода: «Вот будет зарплата в тыщу долларов – ничего больше и не надо». А при слабевшем рубле очень выгодно было получать часть дохода в валюте – в буквальном смысле слова из пластикового пакета в руках начальства.
Получается, что жили лучше и более предсказуемо. По двум причинам.
Первая. Тогда все-таки было понимание, что мы выбираемся из трансформационной ямы, вполне естественной для эпохи, начавшейся после тех самых «семидесяти лет». Было такое устойчивое словосочетание, обозначавшее советскую власть; как пел Гребенщиков более четверти века тому назад: «Мы ведем войну уже семьдесят лет, / Нас учили, что жизнь – это бой, / Но по новым данным разведки, / Мы воевали сами с собой». (Последняя мысль – чем не эпиграф ко всему 2014 году?)
То есть и страна, и общество шли вперед, не от модернизации к архаизации, а от архаики в какое-никакое, но будущее. Где снижалась инфляция, где товары становились доступными, экономика превращалась в рублевую и можно было начинать свое дело. И даже 1998 год не вытравил этого ощущения. Потому что пугливое правительство Примакова вообще не трогало экономику руками. И она восстановилась сама, ибо оказалась рыночной.
Сегодня ощущения исторической перспективы и цели нет вовсе – мы хотим быть такой Россией, каким был сталинский СССР. Все-таки в постиндустриальном мире цель не может быть до такой степени ретроспективной. И мы как будто живем внутри старой пленки «Свема» (украинского производства), которую перематывают обратно. И по ходу дела она даже теряет цвет и становится черно-белой.
Вторая причина: тогда мы все, даже те, кто никогда в этом не признается себе сегодня, были свободны и жили в свободном обществе. Сегодня мы живем в несвободном государстве, сформированном законотворчеством и правоприменительной практикой 2012–2014 годов.
Да, общество до известной степени свободно. В том смысле, что можно оставаться внутренне свободным. В том смысле, что можно чувствовать себя свободным на своей кухне. Есть даже внешние признаки свободы: не отменены пока свобода въезда и выезда и свобода движения капитала. (Нынешняя власть много чего теряет на этом – человеческий и финансовый капиталы убегают.)
Но никогда за все годы существования постсоветской России не было столь массового бегства от свободы в том виде, в каком этот феномен описан Эрихом Фроммом.
Когда государство и общество идут назад, это означает, что они уткнулись в тупик и не видят другой дороги. А раз по пути в счастливое прошлое мы уже достигли фазы у.е., вполне естественными выглядят предложения запретить хождение валюты и сажать за валютные спекуляции.
Думается, многие представители сегодняшнего российского политического класса с удовольствием расстреляли бы всех валютных спекулянтов и вообще любых рыночников – за действия, описанные в Economics Пола Самуэльсона. После чего, как говорилось в известных самиздатовских рассказиках, «уехали бы в Баден-Баден». К семье, детям и недвижимости.
Нынешняя власть не похожа на советскую в том смысле, что она не бережет человеческий капитал: ей проще, когда активные и (или) образованные уезжают из страны – временно или навсегда.
Но если движение назад продолжится такими же темпами, как сейчас, впору будет строить новую Берлинскую стену. И повезет не тем, кто останется, а кого по спискам отправят на «философский пароход».
Скажете – это антиутопия какая-то. Но мы живем внутри антиутопии: еще год назад в дурном сне не могли привидеться те события, которые произошли в 2014-м. Спасают рыночная экономика, опыт выживания в те самые годы у.е. и слабая способность власти администрировать свои дикие решения.
Как говорил Юрий Михайлович Лотман: «В Германии приказ идет вниз до последней инстанции. В России – идет вниз, доходит до инстанции, а инстанция идет к бабе… Может быть, в этом наше спасение».
2014 г.
Узок круг, короток горизонт
Сколько Мавроди ни кидал вкладчиков, они шли и шли к нему нескончаемым потоком со своими последними сбережениями – доверяли ему, потому что не доверяли государству. Точнее так: люди доверяют государственным символическим институтам – президенту, армии, церкви, а всему тому, что ниже веры, царя и отечества – от парламента и профсоюзов до политических партий и местных властей – не доверяют.
Вера, царь и отечество – понятия далекие, абстрактные и потому сакральные. Структуры, занимающиеся доставкой благ, и всякий раз неудачно – то есть вполне конкретные государственные органы и общественные институты – находятся слишком близко к земле, чтобы не оказаться не дискредитированными.
Но не доверяют не только им – не доверяют соседу. Согласно данным всероссийского опроса Центра исследований гражданского общества и некоммерческого сектора НИУ ВШЭ (при поддержке ФОМа), 80 % граждан предпочитают быть осторожными в общении с другими людьми. Особенно недоверчивы занятые в сельском, лесном и рыбном хозяйстве: в поле, лесу и у реки цена выживания выше, от внешнего мира и пришельцев ничего хорошего ждать не приходится, вот и 92 % работников этих секторов не доверяют кому попало.
Сельская психология не меняется так быстро, как городская (хотя село и вымирает стахановскими темпами: напомню, что, по данным Росстата, между переписями 2002 и 2010 годов число сельских населенных пунктов без людей увеличилось на 48 %). Причины и масштабы недоверия первоклассно описаны в прозе деревенщиков, например в «Прощании с Матерой» Валентина Распутина (техноцивилизация, ломающая привычный уклад и гармонию с природой) или в «Царь-рыбе» Виктора Астафьева (пришелец из города Гога Герцев, нашедший смерть в не принявшей его тайге).
Недоверчивы и работники сферы здравоохранения (86 %). Вероятно, от перманентного ожидания взятки, коробки конфет, бутылки коньяка и прочих борзых щенков.
Кстати о взятке. Возможность ее дать, размер, сама процедура дачи и ее характер – самый точный измеритель доверия в России. Радиус доверия крайне узок: доверяют родным и близким, своему кругу. Причем как в быту, так и в политических верхах – отсюда опознавательная система свой/чужой и понятия «семья», «ближний круг», «кооператив “Озеро”», «потерпевшие от санкций Запада». Любой выход во внешнюю среду прощупывается багром: можно дать человеку взятку? Решит вопрос или кинет?
Узок круг доверия. И короток горизонт планирования. Как можно что-то планировать, если не доверяешь среде, внутри которой живешь?
Отсюда и некоторые особенности потребительского поведения – в том числе отношения к финансовым институтам и инструментам. Отсюда и некоторые проблемы российской экономики: меньше доверия, осторожнее или, наоборот, «бедовее» потребительское поведение – меньше рост и его качество.
Исследование Левада-центра, проведенное по заказу Центра макроэкономических исследований Сбербанка в 2012–2013 годах, показывает, что на степень доверия влияет и такой фактор, как возможность влиять на что-либо, в том числе на положение дел в стране. Способность управлять обстоятельствами собственной жизни, границы этого управления равны радиусу доверия. Отсюда и неспособность, и нежелание нести ответственность за все то, что происходит вне «мелового круга» доверия. Почему голосуют за власть? Ровно потому, что она вне радиуса доверия. А голосование – барщина и оброк за то, чтобы не вторгались в «ближний круг».
Отсутствует то, что называется res publica – общее дело. То есть оно, конечно, бывает. Но негативного свойства. Оборонительного.
Когда приходит внешняя сила с бульдозерами в товарищество «Речник», конечно же, возникает общее дело, res publica, – оборона рубежей «ближнего круга». Но она основана не на позитивной идее. Как писал изучавший проблему ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге Олег Хархордин, «у нас есть инфраструктура, которая связывает людей во время аврала, но у нас нет инфраструктуры постоянного участия – нет res publica, понимаемой как общая, или градская, вещь, которая потребовала бы нашей общей заботы и предполагала бы совместное действие».
