Виталий Оппоков - Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917
Впрочем, у того же Коковцова есть и другое наблюдение за двуличным поведением царя в отношении к не менее непостоянным в словах и поступках членам Государственного Совета. Со слов «близкого друга», Коковцов, давно не видевший царя после своей отставки с поста Председателя Совета Министров, был огорчен «глухим голосом, впалыми щеками и взглядом недобрым» Николая II. Еще большее беспокойство у Коковцова якобы вызывало недоразумение между царем и правительством. Обычно сдержанный в публичных высказываниях на этот счет, царь в узком кругу высказывал недовольство Государственным Советом, говорил о его членах с раздражением.[40]
Именно в отношении к представителям «бумажной демократии» — членам различных «советов» и «дум», которых он презирал и ненавидел, поскольку должен был с ними вынужденно, пусть и частично, но все же делиться властью, — именно по отношению к этому «сословию-злословию» и проявлялось главным образом «византийское коварство помазанника божьего». С одной стороны, он не любил тех, кто пользовался авторитетом, кто старался вести себя независимо, насколько это позволяло делать взаимоотношение с царем, и подрывал, по его мнению, основы самодержавия. К примеру, откровенно резко и даже агрессивно, опять же неофициально, он воспринимал деятельность Председателя Совета Министров СЮ. Витте, а также его самого. Смерть Витте явилась для него даже облегчением. В этот день, 28 февраля 1915 года, Николай II уезжал в ставку. И в этот же день он писал жене, что, хотя ему грустно покидать ее, Александру Федоровну, и детей, все же на этот раз уезжает «с таким спокойствием в душе…». Удивляясь неожиданному своему спокойствию, он не скрывает, что одной из причин такого состояния может быть газета, «которую Бьюкенен дал… о смерти Витте».[41] Еще более определенно по этому поводу он высказался в разговоре с французским послом: «Смерть графа Витте была для меня глубоким облегчением, я увидел в ней знак божий (?)».[42] Вместе с тем он терпел тех, кто, вопреки суетности Витте, известного творца русской Конституции, и других подобных ему «либералов» и «демократов», признавал безоговорочность самодержавной власти русского царя. Одним из таких сторонников неограниченной монархии, ставшим «особой, приближенной к императору», был министр внутренних дел (1912–1915 годы) Н.А. Маклаков. Это он, потакая «помазаннику божьему» в его «византийском коварстве», предлагал Николаю II осуществить «государственный переворот» в декабре 1916 года, т. е. разогнать Государственную Думу. Подобные советы выдвигались им еще раньше, в октябре 1913 года. Причем они горячо приветствовались Николаем II. Более того, на этот счет имелись специальные «бланковые указы» царя с его предварительной подписью и пустым местом для даты, которая должна была быть внесена то ли Маклаковым, то ли другим министром в день роспуска Думы или, в крайнем случае, созыва новой, более «удобной» и «сговорчивой». Показательным является письмо Николая II Маклакову от 18 октября 1913 года:
«Также считаю необходимым и благонамеренным немедленно обсудить в Совете Министров мою давнишнюю мысль об изменении статьи учреждения Госуд. Думы, в силу которой если Дума не согласится с изменениями Госуд. Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это, при отсутствии у нас Конституции, есть полная бессмыслица!
Представление на выбор и утверждение государя мнений, и большинства и меньшинства, будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и при том в русском духе».[43]
Нет, Николай II не был безвольным. «Поддакивание», о чем говорил Коковцов, — это скорее всего не подлаживание под чье-либо мнение, а усыпление бдительности настойчивого просителя или советчика, попытка отвязаться, а еще чаще — метод оттачивания своей тайной идеи. Кроме того, большинство «советчиков», в первую очередь наиболее настойчивые, беспокойные, а значит, «опасные для самодержавия», со временем устранялись, изолировались, предавались осмеянию или даже уничтожались. Нельзя, к примеру, упорно отрицать версию причастности Николая II к убийству Григория Распутина, поскольку тот превращался в посредника между богом и царем, чего «помазанник божий» допустить не мог. Также нельзя отвергать и того, что тот же Григорий, как и другие «советчики», состоял при царском дворе в качестве громоотвода от дворянского и общенародного гнева, готовился на роль «козла отпущения» в случае крайней необходимости, которую нетрудно было предвидеть. Как бы там ни говорили иные современники Николая II о его безразличии к царской власти накануне Февральской революции, о легкости, с какой он якобы отказался от прав на престол, большинство фактов и его поступков скорее утверждают в обратном: царские привилегии были в его жизни бастионом, и он цеплялся за последний камушек этого бастиона. Как последовательный монархист, олицетворявший, по его представлению, божью волю быть монархом, Николай II непреклонно придерживался одного из самых основных правил, утвердившегося задолго до его царствования, которое довольно метко сформулировал известный историк К.Д. Кавелин. «Всякие ограничения верховной власти в России, — писал он в 1877 году, — кроме идущих от нее самой, были бы невозможны, и потому, как иллюзия и самообольщение, положительно вредны».[44]
4Когда нынче на разных перекрестках вновь зазвучали достаточно «запетые» в свое время лозунги о возвращении России в «лоно цивилизованной Европы», в «общий европейский дом», то не каждый, кто пользуется этими лозунгами, задумывается над тем, что красивые призывы не содержат в себе исторической правды. Единой цивилизованной Европы, как и общеевропейского дома, никогда не существовало, ну а если эту часть света и представить каким-то условным домом, то это был поистине «дом, где разбиваются сердца». Конфронтация за конфронтацией. Конфликт за конфликтом. Война за войной. Страны, словно игральные карты, переходившие из одной колоды в другую, видоизменяли враждующие группировки и коалиции. Та же Россия только в течение ста лет, отделивших завоевательские походы Наполеона от Первой мировой войны, кому только не противостояла и с кем только не союзничала. Хотя сказать Россия — тоже большая натяжка и несправедливость, поскольку страны втягивались в вооруженное соперничество правящей верхушкой, повязанной между собой настолько тесными семейными узами и тяжбой за передел «вотчинных границ», что создавалось порой впечатление: и впрямь идет дележ домашнего скарба между неразумными наследниками.
В исторической литературе известен случай попытки датского короля Христиана X (1915 год) взять на себя роль мирного посредника (Дания в Первую мировую войну придерживалась нейтралитета). Рассчитывал он на успех своего предприятия именно по причине наличия этих «семейных уз». Так, его дед Христиан IX являлся отцом Марии Федоровны (мать Николая II) и английской королевы Александры (мать короля Георга V). Так что Николай II являлся двоюродным братом своего союзника — английского короля. Но ведь и их противник — германский император и прусский король Вильгельм II сам называл себя «полуангличанином», поскольку покойная английская королева Виктория была его бабкой.[45] Считала себя англичанкой и Александра Федоровна — жена Николая II, немка по рождению, так как воспитывалась в английской королевской семье. Навряд ли ее глубоко волновали проблемы чужого народа — русского.
А какие истинно российские интересы могли, к примеру, волновать Екатерину I — ливонку Марту Скавронскую, прервавшую своим недолгим незаконным правлением династическую линию Романовых на престоле? Что российское могло заботить Анну Ивановну, дочь фиктивного царя Ивана V, в течение двадцати лет (начиная с семнадцатилетнего возраста) являвшуюся герцогиней курляндской, а затем, почти так же, как и ее отец, фиктивно правившую Россией десять лет, отдав управление страной и свое «вотчинное» герцогство фавориту Бирону? Чем исконно российским могла изводить себя немецкая принцесса Софья Фредерика Августа, с помощью гвардии свергнувшая царствующего мужа и ставшая Екатериной II? Ведь любая из них, сложись их судьба иначе, носили бы иные имена и титулы, хлопотали бы об иных «европейских домах» и вотчинах, слали бы войска не для защиты интересов России, а для их ущемления ради процветания тех земель и стран, где бы воцарились.
Но это царствующие женщины, невеликие и великие. А что же — «мужики»? Разница небольшая. Вот Петр II. Его отец, опальный царевич Алексей Петрович, убежавший от гнева не менее немилосердного, чем великого батюшки-государя, за границу, под крылышко супруги своей принцессы Бланкенбургской-Вольфенбюттельской Софьи Шарлотты, стал козырной картой в руках недоброжелателей Петра I, недовольных его нововведениями. Алексей пал от руки сурового петровского суда, а его сын, унаследовавший дедовский престол в двенадцатилетнем возрасте и не успевший избавиться от иноземной вычурности, спустя три года, так и не дождавшись коронации, умер от оспы, поставив точку в роду Романовых по мужской линии. «Младенческим» нероссийским отношением к российскому царствованию прослыл второй внук Петра Великого, который появился на свет три года спустя после смерти великого деда, а на российском престоле — в тридцатитрехлетнем возрасте. Он всю жизнь так бы мог и остаться Карлом или Ульрихом, не подвернись случай заменить на престоле не ко времени состарившуюся тетку — Елизавету Петровну, возведенную в свое время на царствование гвардейцами. Она, видимо, вместе с престолом передала онемеченному племяннику и трагический способ избавления от «божиевого помазанничества». Петр III тоже был свергнут гвардейцами и убит в тюремной камере, как и Иван VI (Иван Антонович — сын принца Антона Ульриха Брауншвейгского и мекленбургской-шверингской герцогини Анны Леопольдовны).
