Давид Бранденбергер - Д. Л. Бранденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)
О центральном месте истории в идеологической программе партийного руководства в начале 1930 годов говорит не только огромная поддержка, оказываемая советскому поиску полезного прошлого, но и чрезвычайное беспокойство и подозрительность, окутывающие весь проект. Перед Главлитом, органом государственной цензуры, давно была поставлена задача предотвращать публикацию и распространение материалов, идущих вразрез с режимом; тем не менее, чрезвычайная чувствительность партийной верхушки ко всем формам пропаганды в течение последних этапов культурной революции 1928-1931 годов была воистину беспрецедентной [148]. Важным в этой связи является печально известное письмо Сталина, напечатанное в октябрьском номере журнала «Пролетарская революция» за 1931 год. В этом письме Сталин выражает недовольство готовностью партийных историков критиковать Ленина за его взгляды или решения по любому вопросу партийной жизни, обзывая их «архивными крысами» и даже обвиняя наиболее лояльных в «гнусном либерализме». Призывая обратить внимание на героические поступки партийных руководителей вместо того, чтобы изучать источники и заниматься прочими академическими упражнениями, он не слишком старался скрыть разочарование исторической дисциплиной в целом [149].
Несмотря на расхождения в объяснении причин (и даже намерений) столь явного вмешательства Сталина, последствия, вызванные письмом, понятны [150]. Оно положило начало «охоте на ведьм» среди рядовых представителей исторической профессии, которая на несколько лет вперед подкосила данную дисциплину [151]. Известные ученые и редакторы подверглись травле или были вообще уволены; научные журналы подпали под жесткую цензуру или были закрыты; деятельность научных обществ приостановлена. Историческая наука фактически перестала существовать. Письмо Сталина и интриги его ближайших соратников вызвали всплеск стихийных обвинений в провинции, где, как сообщалось в журнале «Борьба классов», всю деятельность историков осудили «как троцкистскую контрабанду или троцкизм в чистом виде» [152]. Образованная элита понимала, что наступил «переломный момент»: впредь науке и искусству не разрешат больше оставаться беспристрастными или отклоняться от партийной линии [153].
Травля влиятельных историков на фоне поисков альтернатив материалистической пропаганде, проводимых партийным руководством, ознаменовала период значительных изменений в советской идеологии. К 1934 году партийные и государственные указы давали команду не только прекратить использование «социологического» подхода к истории, но и восстановить более традиционный, описывающий дореволюционную историю СССР нарратив, в основе которого лежали бы представления о сильном государстве и роли личности. Не менее важным является и то, что тенденция предыдущего десятилетия — без разбора очернять все аспекты русского прошлого — также начинала ослабевать. В середине 1930 годов история должна была дополнить статьи о патриотизме, не сходившие со страниц советской прессы, и обеспечить общество целым рядом культурных ориентиров, способствующих развитию единого чувства идентичности, которое материализм 1920 годов не смог пробудить.
Изменение историографических приоритетов в сторону государственного строительства — в особенности русского государственного строительства — весьма значимо, поскольку указывает на переход от предпочтительного в предшествующем десятилетии широкого «многонационального подхода» фокуса к однонациональному нарративу. Суть этого перехода отражает заседание Политбюро в марте 1934 года: по предложению Бубнова, официальная история должна была не ограничиваться исключительно поступательной дореволюционной «историей СССР», а представлять собой более широкое и всестороннее изложение «истории народов России». Перебив его, Сталин резко отверг эту идею, посчитав такую трактовку официального исторического курса слишком неопределенной. Утверждал, что центральным звеном новой линии должен стать единый охватывающий тысячелетнюю историю России политический нарратив, Сталин сформулировал свою основную мысль коротко и просто. «Русский народ в прошлом собирал другие народы, к такому же собирательству он приступил и сейчас» [154]. Пусть и немногословно, Сталин явно отрицал многоэтничную историю Российской империи в пользу исторического нарратива, который бы подчеркнул господствующее значение русского народа в строительстве государства на протяжении всей истории.
Руссоцентризм немедленно отозвался в комментариях газет и журналов в связи с проводившимися кампаниями «советского патриотизма» и «дружбы народов». Тем не менее, нельзя не отметить, что тенденция перехода к руссоцентризму четче прослеживается при современном взгляде на прошлое, нежели во время ее зарождения, В конце концов, несмотря на развертывание большой программы по созданию нового учебника истории в мае 1934 года и формирование специального комитета Политбюро, курировавшего работу каждого редакторского коллектива, партийная верхушка не справилась с последовательным воплощением в жизнь заданной сверху установки — в 1934-1936 годах появились лишь двусмысленные директивы. Наркомпрос и другие учреждения сработали не лучше [155]. Как результат, в середине 1930 годов разработка нового нарратива тысячелетней предыстории СССР оказалась в тупике пока придворные историки пытались перевести общие комментарии и банальности партийного руководства в четко выраженную историографическую позицию.
Несогласованность усилий по созданию нового нарратива хорошо иллюстрирует издание так называемых «Замечаний» по истории СССР и современного мира Сталина, Жданова и Кирова. Появившись в печати в 1936 году в связи с публичным объявлением Покровского козлом отпущения за грехи «социологической» историографии, эти статьи предопределили оглашение нового этапа кампании по разработке учебника в марте того же года [156]. Как таковые, «Замечания» предназначались для того, чтобы прояснить ожидания партийной верхушки на историческом фронте, и некоторые из содержащихся в них советов оказались действительно полезными. Особенно ценным было высказывание, согласно которому истории нерусских народов предполагалось включить в широкую, единую нарративную историю СССР, а не рассматривать по отдельности. Тем не менее «Замечания» одновременно и сбивали с толку, поскольку изначально писались в 1934 году как закрытые официальные указания двум редакторским коллективам, и как таковые к 1936 году несколько устарели [157]. В частности, в них приводились утверждения, традиционно ассоциируемые с Покровским, — «царизм — тюрьма народов» и «царизм — международный жандарм», — которые противоречили озвучиваемым в 1936 году требованиям полностью порвать с «национальным нигилизмом» и «левацким интернационализмом» покойного академика [158].
Столь затруднительное и неловкое положение вещей, очевидно, не осталось не замеченным, агентам НКВД было дано задание наблюдать за реакцией историков на публикацию «Замечаний». По записи разговора между Б. А. Романовым и одним из его коллег, сделанной анонимным осведомителем, они уяснили, что истории нерусских народов должны быть написаны вокруг главенствующей русской линии. Тем не менее они пришли в ужас от масштаба задач, с которыми неизбежно столкнется любой автор, попытавшийся скомпоновать новый нарратив:
«Сумел бы он вовремя вводить в действие каждый из народов СССР. Теперь СССР единое целое — надо показать, как он стал таковым. Надо уметь так сорганизовать исторический спектакль, чтобы каждый народ вступал тогда, когда это нужно, чтобы ученик, школьник, читая и слушая, не чувствовал фальши, внутренним ухом услышал, что вступление каждого отдельного народа, даже если это будет не соответствовать исторической действительности, производило бы впечатление поданного в оркестре вовремя. До сих пор бывало, знаете, как в искусственной рождественской елке: втыкают сучки как попало; здесь так не воткнешь».
По крайней мере, они сумели правильно различить в мутных водах пропаганды главную мысль — дореволюционная история СССР должна строиться вокруг русского национальною прошлого,— многие не смогли и этого [159]. В действительности, роль, отведенная нерусским народам, приводила в глубочайшее смятение многих из тех, кто пытался переписать советский исторический нарратив. Это видно из списка вопросов, направленных Жданову в мае 1936 года его личным секретарем А. Н. Кузнецовым, который показывает, что многие историки размышляли над самыми простыми вопросами: должен ли нарратив представлять собой «единый исторический процесс России с включением истории отдельных народов, игравших большую роль в ходе развития этого процесса, или же давать отдельные очерки истории Ср [едней] Азии, Закавказья и др.?». Если верить Кузнецову, «тов. Радек посоветовал давать единый исторический процесс, включая в него отдельные народы в определённых пунктах, когда они проходили в связь с Россией. Но тут есть колебания и неясность, и почти все авторы на этом спотыкаются». Столь же затруднительными были вопросы оценки: «Внес ли царизм прогрессивные черты в жизнь Закавказья и Средней Азии своими завоеваниями (процесс централизации, развитие капитализма, и др.)», — вопрос, по всей видимости, спровоцированный тем, что в «Замечаниях» старый режим назывался «тюрьмой народов». Этим были вызваны и другие вопросы: заслуживает славянофильство положительной или отрицательной оценки, и какие именно события должны стать вехами новой периодизации. Кузнецов отметил, что, хотя авторы «бьются над этими вопросами», причина их трудностей кроется в невозможности найти решение таких щекотливых вопросов в официальных исторических журналах или у авторитетных специалистов [160].
