Сергей Кургинян - Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2
Подчеркиваю — это лишь способ уточнить, а не способ выяснить отношения. Мне в силу этого все равно, кому оппонировать — самому Кураеву или его «форумчанину». Мне надо понять, в силу каких причин весьма далекая от политики проблема апокатастасиса включена в список политически значимых проблем. Еще важнее мне понять, к чему адресуют причины, в силу которых относительная политизация проблемы апокатастасиса возымела сегодня место в нашей стране.
Судить с ходу о созвучности мнения самого А. Кураева мнению М.Федорчука я не берусь. Хотя уверен, что при глубоком диссонансе этих двух мнений и сам М.Федорчук не стал бы писать на форум А. Кураева, и Кураев нашел бы способ отнестись к чуждой ему позиции. Эта моя уверенность подтверждается, например, прочтением конспекта лекции А.Кураева «О смерти». В котором есть нижеследующий фрагмент:
«А что касается вечных мук, то здесь есть некоторые сложности».
Когда, в принципе, говорится о некоторых сложностях? При том, что сложности всегда есть. И в вопросе о вечных муках, и в других религиозных вопросах. Андрей Кураев очень успешно пользуется при обсуждении богословских сюжетов бытовыми аналогиями. Мы еще увидим, как именно.
Я хочу заняться тем же самым. И спросить самого себя: когда я говорю о чем-либо, что есть, мол, некоторые сложности?
У меня, например, просит взаймы человек, которому я не доверяю. Но по каким-то причинам я не хочу ему прямо отказывать. Мало ли бывает таких причин… У нас общие знакомые есть и так далее. Ну, так вот — в таком случае я (и убежден, что не я один) говорю подобному человеку: «Вы знаете, тут есть некоторые сложности».
То есть у меня заготовлен отрицательный ответ на вопрос: «Дадите денег?», но я, отвечая вежливо, не говорю: «Не дам». Я говорю: «Тут, знаете ли, есть некоторые сложности».
Согласитесь, что никакого другого смысла у кураевской фразы, которую я только что процитировал, быть не может. Ибо другой смысл слишком банален. Любой религиозный вопрос сложен. То есть в нем есть некоторые сложности.
Заговорив о вечных муках, А.Кураев дальше начинает детализировать. То есть обсуждать не просто некоторые сложности, а разнокачественность этих самых сложностей.
Сначала он небезынтересно говорит о некоей «технической» сложности: «Святые отцы не писали учебников по богословию. Каждая книга написана по конкретному поводу. Это учителя Церкви 1-го тысячелетия прежде всего. И есть только одна книга, дошедшая до нас из 1-го тысячелетия, которая является суммой богословия, энциклопедией богословских знаний, — книга Иоанна Дамаскина «Точное изложение православной веры». И интересно, что в оглавлении есть глава под названием «Рай» и нет главы «Ад»».
То есть техническая сложность, по Кураеву, связана, прежде всего, с тем, что православные адом якобы не слишком интересуются. Видимо, для подобного утверждения есть определенные основания. Но, признав, что они есть, мы должны не восхититься, а исследовать вытекающие из этого плюсы и минусы. Политические в том числе.
Отсутствие интереса к аду — это отсутствие интереса к фундаментальному злу. Отсутствие, связанное в том числе и с тем, что зло, видимо (я все время говорю «видимо»), не считается фундаментальным. Но без интереса к злу нельзя изучать зло, а значит и с ним бороться.
Россия в XX столетии претерпела от фашизма больше многих. И положила на алтарь борьбы с ним неслыханные жертвы. Но интереса к фашизму как фундаментальному злу не возникло. И в каком-то смысле он, сильнейшим образом модифицируясь и мимикрируя (ноу-хау всякого зла), взял реванш, разрушив СССР.
Видимо, православная церковь не сфокусирована до конца на зле, то есть враге и угрозах. А Ватикан — сфокусирован. Не хочу сказать, что в этом нет издержек. Но ведь и приобретения тоже есть. В первую очередь, подчеркну еще раз, тут следует говорить о приобретениях политических.
Однако «техническая сложность» (термин Кураева) не исчерпывает его же термина «некоторые сложности». Речь идет не только об отсутствии особого интереса к аду у православных (отсутствия фигуры масштаба Данте и так далее), но и о специфичности православного понимания ада. Это тоже некоторая сложность. Вот что о ней говорит А. Кураев:
«Я специально собирал у святых отцов рассуждения об аде. Самое известное из них — это слово преподобного Исаака Сирина в 7 в. Смысл его таков, он говорит, что никому не дозволена мысль, что грешники, находящиеся в аду, лишены Божией любви. Но эта любовь жжет их. — Он поясняет — ад, по моему рассуждению, есть невозможность больше любить».
Тут о чем говорится? О содержании наказания, то есть о том, В ЧЕМ оно состоит. А не о том, является ли оно вечным или нет. Но и вопрос о содержании наказания не так прост. Можно, конечно, попытаться свести ад и осуществляемые в нем наказания к изъятию неких желанных возможностей. Например, возможности любить. Но подобная редукция естественным образом порождает свои издержки. Чего именно нет? ВОЗМОЖНОСТИ любить («ад есть невозможность любить») или СПОСОБНОСТИ любить? Если нет способности любить, то в чем наказание? Кому-то, к примеру (вновь использую бытовые аналогии вслед за Кураевым), нечто не нужно. Ну, не знаю… алкоголь… женская любовь. И этому человеку говорят: «Мы тебя накажем самым страшным образом. Лишим алкоголя и слабого пола». А он про себя думает: «Да мне и не нужно все это… Ничего себе наказание!»
Значит, наказать (а ад — это наказание) невозможностью чего-то можно только тех, у кого есть повышенная потребность к тому, чего их лишают. Человек помирает по алкоголю или бабам. Тогда его должно (эффективно то есть) наказывать отсутствием возможности напиться или сожительствовать.
Но если у наказуемых в аду есть СПОСОБНОСТЬ любить (а только тогда их можно наказать НЕВОЗМОЖНОСТЬЮ РЕАЛИЗАЦИИ ИМЕЮЩЕЙСЯ СПОСОБНОСТИ), почему их навечно надо лишить возможности реализовать эту способность? Подобные вопросы возникают всегда, когда даются так называемые отрицательные ответы: мол, нечто (ад в том числе) есть всего лишь отсутствие чего-то. Кроме того, Исаак Сирин — это высокий религиозный авторитет, но не более. На каждый такой авторитет найдется авторитет такого же (или более высокого) ранга, говорящий что-то противоположное.
Сознавая это, Кураев начинает апеллировать уже не только к религиозным, но и к культурным авторитетам: «Эти рассуждения Исаака Сирина отозвались потом в рассуждении старца Зосимы у Достоевского, который теми же словами рассуждает об аде».
Но герои Достоевского очень по-разному рассуждают об аде! Свидригайлов говорит о «комнатке, этак вроде деревенской бани», в которой «по всем углам одни пауки, и вот и вся вечность!» Можно, конечно, сказать, что Зосима положительный герой, а Свидригайлов — отрицательный. Но окончательная положительность и окончательная отрицательность героев бывает только у плохих писателей. А Достоевский — гений (кстати, поглощенный проблемой ада ничуть не меньше, чем Данте).
Кроме того, у отрицательного героя есть интуиция ада. Так что суждение Свидригайлова тоже репрезентативно. Понимая условность апелляций к Достоевскому, А. Кураев возвращается к религиозным авторитетам: «Григорий Богослов также говорит о мучениях совести, жжениях совести».
Ну, и что, что он говорил об этом? Во-первых, наличие этого не исключает всего остального (в том числе и присутствующего у Данте). Во-вторых, наличие мук совести вряд ли может быть кем-то проблематизировано. Вопрос, скорее, в том, существуют ли только муки совести или другие муки наравне с данными. А в-третьих… в-третьих, муки совести — это в каком-то смысле раскаяние. Раскаяние немыслимо без способности любить. Значит, обитатели ада наделены всем сразу: и этой способностью любить, и чувством раскаяния. А раз так, то возникают, повторяю, дополнительные проблемы по части вечности адских мук. Если есть раскаяние, то почему бы, в конечном счете, не позволить раскаяться? Если есть любовь, то почему бы, в конечном счете, не дать ей реализоваться?
Продолжим внимательное прочтение текста Кураева: «Максим Исповедник, Иоанн Дамаскин — наиболее глубокие умы православных отцов — не увлекались идеей каких-нибудь клещей, пыток, огненных котлов со смолой и т. д. В православии не было своего Данте, который бы нарисовал такие картины и затем канонизировал бы их. Надо различать педагогические образы (на очень поздних фресках и иконах, начиная с 16 века) и богословие. И вот в богословии древними отцами понимается, что ад есть, прежде всего, мука совести».
Что мне здесь непонятно?
Во-первых, почему наши «фрески и иконы, начиная с 16 века», надо называть «очень поздними». Тогда и поэма Данте — поздняя! Если бытие и сознание хоть как-то связаны, то влияние татаро-монгольского ига на наше бытие нельзя не учитывать. Какую бы шкалу времен кто-то ни изобретал, избежать в ней деление на раннее, среднее, позднее средневековье, преренессанс, ренессанс никому не удавалось. Когда Русь находилась под Ордой, на Западе развивались средневековые университеты. С этой точки зрения, 16 век в России — это 14 век на Западе. То есть тот самый век, когда писал Данте.
