Константин Романенко - Великая война Сталина. Триумф Верховного Главнокомандующего
Первая встреча в Кремле состоялась 12 августа 1942 года, в 7 часов вечера. «Я… – пишет Черчилль, – впервые встретился с великим революционным вождем и мудрым русским государственным деятелем и воином, с которым в течение следующих лет мне предстояло поддерживать близкие, суровые, но всегда волнующие, а иногда даже сердечные отношения. Наше совещание продолжалось около четырех часов… Первые два часа были унылыми и мрачными. Я сразу же начал с вопроса о втором фронте, заявив, что хочу говорить откровенно и хотел бы, чтобы Сталин тоже проявил полную откровенность».
Отказ от проведения высадки англичан и американцев во Франции Черчилль объяснял ссылками «на погоду» и заверял, что «они готовятся к очень большой операции в 1943 году». «Я сказал Сталину, – пишет Черчилль, – что хорошо понимаю, что этот план не даст никакой помощи России в 1942 году… В этот момент лицо Сталина нахмурилось, но он не прервал меня». Видя негативную реакцию Сталина, премьер поспешил пояснить, что имеющихся у англичан «десантных судов хватит лишь для высадки первого эшелона «шесть дивизий». «В будущем году, – обещал он, – окажется возможным доставить восемь или десять (дивизий)… Сталин становился все мрачнее и мрачнее; казалось, он не убежден моими доводами…»
Выслушав его аргументы, пишет Черчилль, Сталин, «мрачное настроение которого… значительно усилилось, сказал, что, насколько он понимает, мы не можем создать второй фронт со сколько-нибудь крупными силами и не хотим даже высадить шесть дивизий». На утверждение Черчилля, что высадка шести дивизий была бы ошибкой и «принесла бы больше вреда, чем пользы… Сталин… сказал, что он придерживается другого мнения о войне».
Его логика была неопровержимой и укоряющей. «Человек, – говорил Сталин, – который не может рисковать, не может выиграть войну. Почему вы так боитесь немцев? Я не могу этого понять. Мой опыт показывает, что войска должны быть испытаны в бою. Если не испытать в бою войска, нельзя получить никакого представление о том, какова их ценность».
В завершение обсуждения этой темы, пишет Черчилль, «Сталин сказал, что если мы не можем провести высадку во Франции в этом году, он не вправе требовать этого или настаивать на этом, но должен сказать, что не согласен с моими доводами». Чтобы нейтрализовать неприятный осадок от своего отказа в военной поддержке союзника, Черчилль заговорил о возможности «атаковать в другом месте» и коснулся бомбардировок Германии, но Сталин не дал отвлечь внимание от существа вопроса.
Как свидетельствует британский премьер, «Сталин заметил, что в результате нашей долгой беседы создается впечатление, что мы не собираемся предпринять ни «Сельджхеммер», ни «Раунд-ап» и что мы хотим довольствоваться бомбардировками Германии». Замечание было неоспоримым, и Черчилль вытащил свою козырную карту – представив Сталину информацию об операции «Торч» (Факел). «Я подчеркнул, – пишет он, – большое значение (ее) секретности. При этом Сталин привстал, улыбнулся и сказал, что, как он надеется, никакие сообщения по этому поводу не появятся в английской печати».
Речь шла об англо-американских акциях в Египте и Северной Африке, в ходе которых намечалось осуществить «оккупацию Великобританией и Соединенными Штатами всех французских владений в Северной Африке (то есть, по существу, вступить в войну с Францией. – К. Р. ) и установление их контроля… над Североафриканским побережьем от Туниса до Египта, что обеспечит… свободный проход через Средиземное море к Ливану и Суэцкому каналу».
Конечно, Сталин сразу понял откровенно эгоистический смысл британских намерений и то, что эта операция не ставила целью действительное участие в войне с Германией. Ее ценность состояла в том, что Англия обеспечивала себе проход по Средиземному морю к своим колониям в восточной части Африки и Азии. Кроме того, она носила очевидно колониальный характер, и Сталин поинтересовался, как будет «истолкован во Франции захват англичанами и американцами» ее колоний. Черчилль сказал, что «французы (вишистские), вероятно, будут стрелять в деголлевцев, но вряд ли они будут стрелять в американцев».
Черчилль в своих мемуарах акцентирует значимость этой темы встречи, подчеркивая, что Сталин мгновенно «оценил стратегические» достоинства этой операции: «Он перечислил четыре довода в ее пользу. Во-первых, это нанесет Роммелю удар с тыла; во-вторых, это запугает Испанию; в-третьих, это вызовет борьбу между немцами и французами во Франции; в-четвертых, это поставит Италию под непосредственный удар. Это замечательное заявление, – пишет Черчилль, – произвело на меня глубокое впечатление. Оно показало, что русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, которая была новой для него. Очень не многие из живущих людей могли бы в несколько минут понять соображения, над которыми так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев, он все это оценил молниеносно ».
Конечно, все это так. Выдающийся государственный деятель и Главнокомандующий, Сталин мгновенно оценил весь комплекс позитивных моментов планируемой операции с позиции ее политико-стратегических последствий.
Но даже эта сопутствующая польза «другой» войны его не увлекла, и восторг британского премьера связан с тем, что Сталин почти автоматически, как шахматист, разбирающий оригинальную позицию, совершенно неожиданно для Черчилля указал на косвенную полезность этой акции с точки зрения большой стратегии, о которой авторы этого чисто колониального захвата даже не подозревали сами. Одновременно это был своеобразный комплимент, возвышавший британского премьер-министра в собственных глазах.
Однако встреча привела в тупик, и переговоры могли прерваться, практически не начавшись. На следующий день Сталин принял гостей только в 11 часов вечера и лишь в присутствии одного Молотова. Черчилль почувствовал охлаждение Сталина и пытался сгладить негативный эффект своей миссии.
Еще накануне днем на встрече с Молотовым он сказал: «Сталин допустил бы большую ошибку, если бы обошелся с нами сурово, после того как мы проделали такой большой путь. Такие вещи нечасто делаются обеими сторонами сразу». На что Молотов многозначительно заметил: «Сталин очень мудрый человек. Вы можете быть уверены, что, какими бы ни были его доводы, он понимает все . Я передам ему, что вы сказали».
Впрочем, Сталин не стал скрывать своего разочарования. Он передал свои претензии англо-американским представителям в форме письменного документа. «После этого, – пишет Черчилль, – мы спорили почти два часа. За это время он сказал очень много неприятных вещей, особенно о том, что мы слишком боимся сражаться с немцами… что мы нарушили наше обещание относительно «Следжхеммера»; что мы не выполнили обещаний в отношении поставок России и посылали лишь остатки после того, как взяли себе все, в чем мы нуждались. По-видимому, эти жалобы были адресованы в такой же степени Соединенным Штатам, как и Англии. Я решительно отверг все его утверждения, но без каких-либо колкостей… Однако он не рассердился и даже не был возбужден… Он считал, что если бы английская армия так же много сражалась с немцами, как русская, то она бы не боялась так сильно немцев…
Наконец, Сталин сказал, что нет смысла продолжать разговор на эту тему… Затем он отрывисто пригласил нас на обед в 8 часов следующего вечера». Принимая приглашение, обескураженный сталинской прямотой, Черчилль сообщил, что на рассвете следующего утра (то есть 15-го) он собирается улететь.
Чувствуя неудовлетворенность завершением встречи, он возбужденно произнес эмоциональную тираду, смысл которой сводился к тому, что он «проделал большой путь, чтобы установить хорошие деловые отношения»; Англия делает и будет делать все возможное, чтобы помочь России; победа будет «обеспечена при условии, если мы не разойдемся», «когда три великие нации стали союзниками». Черчилль признается, что был возбужден и Сталин понял это. Не дослушав перевода, он сказал, что ему «нравится тон высказывания » Черчилля. Дальнейшая часть беседы стала «менее напряженной».
Не подлежит сомнению, что Сталин был разочарован результатами переговоров, и, хотя советский вождь демонстрировал сдержанность и дружелюбие, Черчилль понимал причины этого разочарования. Вечером на официальном обеде в Кремле, рассказывает Черчилль, «присутствовало около 40 человек, в том числе высокопоставленные военные, члены Политбюро и другие высшие официальные лица. Сталин и Молотов радушно принимали гостей. Такие обеды продолжаются долго, и с самого начала было произнесено в форме очень коротких речей много тостов и ответов на них. Распространялись глупые истории о том, что эти советские обеды превращаются в попойки. В этом нет ни доли правды. Маршал и его коллеги неизменно пили после тостов из крошечных рюмок, делая в каждом случае лишь маленький глоток. Меня изрядно угощали.
