Дэвид Харви - Краткая история неолиберализма
Требуя особого внимания к университетам, Пауэлл указывал на проблему и открывающуюся в связи с этим возможность, ведь университеты действительно были центром антикорпоративных и антигосударственных настроений (в Санта-Барбаре студенты сожгли здание Bank of America и провели ритуальное захоронение автомобиля в песке). Но немало было и студентов (и это верно и по сей день), вышедших из состоятельных и влиятельных семей или, как минимум, из среднего класса, а личная свобода давно высоко ценилась в США (это выражалось и в музыке, и в массовой культуре). Неолиберальные идеи могли найти среди таких граждан благодатную почву для пропаганды. Пауэлл не ратовал за усиление государственной власти. Бизнес должен «кропотливо и бережно формировать» государство, а при необходимости — действовать «агрессивно и уверенно»[46].
Как именно планировалось использовать власть государства в процессе формирования необходимого «общего мнения»?
Один из вариантов решения двойного кризиса — накопления капитала и классовой власти — возник в процессе подавления городских беспорядков 1970-х годов. Финансовый (бюджетный) кризис города Нью-Йорка можно считать таким классическим примером. Реструктуризация и деиндустриализация в течение нескольких лет размывали основу экономики города. Стремительный отток населения в пригороды привел к серьезному обеднению центральной части города. В результате в 1960-е годы Э среде маргинальной части населения произошел социальный взрыв, дав начало процессу, который со временем стали называть «урбанистическим кризисом» (схожие проблемы возникали во многих городах Америки). Казалось, что резкое увеличение объема общественных работ и дотационных программ, которые отчасти финансировались за счет федерального бюджета, могло тогда разрешить проблему. Столкнувшись с дефицитом бюджета, президент Никсон в самом начале 1970-х решил волевым решением прекратить урбанистический кризис. Это означало резкое сокращение государственных дотаций. По мере того как усугублялся спад, росла пропасть между доходами и расходами городского бюджета Нью-Йорка (и без того уже значительная из-за многократных займов на протяжении последних лет). Вначале финансовые компании были готовы помочь городу выбраться из кризиса, но в 1975 году влиятельная группировка инвестиционных банкиров (под предводительством Уолтера Ристона из Citibank) отказалась пролонгировать договоры займа, что привело город на грань технического банкротства. В процессе разрешения финансового кризиса были созданы новые институты, которые взяли на себя управление бюджетом города. Они получили приоритетное право на получение налоговых поступлений в казну города: из этих средств вначале погашались долги города перед кредиторами, а остаток направлялся на непосредственные нужды города. Все это делалось с целью ограничить стремление к власти муниципальных профсоюзов, заморозить рост зарплат и сократить число муниципальных рабочих мест и социальных расходов (образование, здравоохранение, транспорт), для стимулирования введения платных сервисов (именно тогда была введена плата за обучение в университете города НьюЙорка (CUNY). Последней точкой стало требование к муниципальным профсоюзам вкладывать все пенсионные сбережения в городские долговые обязательства. Профсоюзам пришлось сокращать свои притязания, чтобы не подвергать риску потери все сбережения, если город окажется банкротом[47].
Так финансовые компании совершили переворот против демократически избранного правительства города Нью-Йорка, и переворот этот был не менее эффективным, чем, например, военный переворот, произошедший несколькими годами ранее в Чили. В ходе финансового кризиса произошло перераспределение богатства в пользу верхушки общества. Нью-йоркский финансовый кризис был, по словам Зевина, признаком «формирования стратегии дефляции и регрессивного перераспределения доходов, богатства и власти». Это стало «первой и, возможно, решающей битвой новой войны», целью которой было «показать другим, что происходящее в Нью-Йорке так или иначе неизбежно случится и с ними»[48].
Трудно сказать, насколько сами авторы этого налогового компромисса воспринимали его именно как стратегию восстановления классовой власти. Поддержание фискальной дисциплины — самостоятельный вопрос, не обязательно предполагающий, в отличие от монетаризма в более общем понимании, регрессивное перераспределение богатства. Маловероятно, чтобы, например, Феликс Роатин, представитель коммерческого банка, обслужившего сделку между городом, государством и финансовыми компаниями, думал о восстановлении классовой власти. Он мог «спасти» город только путем удовлетворения интересов инвестиционных банкиров, постепенно снижая уровень жизни большинства ньюйоркцев. А вот инвестиционные банкиры, как Уолтер Ристон, например, почти наверняка думали именно о восстановлении власти своего класса. В конце концов, он и так приравнивал любые формы государственного вмешательства, проводимые в США или Великобритании, к коммунизму. И для Уильяма Саймона, министра финансов США при президенте Форде (впоследствии возглавившего ультраконсервативный Olin Foundation), восстановление классовой власти почти наверняка было одной из целей. Он вполне одобрительно отнесся к тому, как развивались события в Чили, и убедительно советовал президенту Форду воздержаться от любой помощи НьюЙорку («Форд — городу: умри!» — такой заголовок появился в NewYorkDailyNews). В любом случае условия договора должны «иметь настолько карательный характер, и в целом вся история должна быть настолько устрашающей, чтобы никакому другому городу и никакой политической группировке не ггришло в голову когда-либо пойти этим путем»[49].
Серьезное сопротивление суровым мерам могло, по мнению Фримана, замедлить «контрреволюцию сверху, но не остановить ее. В течение нескольких лет многие достижения рабочего класса города Нью-Йорка были утрачены». Большая часть городской социальной инфраструктуры была уничтожена, состояние физической инфраструктуры (например, системы метро) серьезно ухудшилось из-за недостатка инвестиций и средств на текущее обслуживание. Повседневная жизнь в Нью-Йорке «становилась все более суровой, а атмосфера в обществе — недоброй». Постепенно городские власти, муниципальные профсоюзы, рабочий класс Нью-Йорка лишились «большей части влияния, которое они себе обеспечили за последние три десятилетия»[50]. Деморализованный рабочий класс был вынужден принять новую реальность.
Для инвестиционных банкиров Нью-Йорка город по-прежнему представлял интерес. Они использовали возможность реструктуризации долгов в свою пользу. Их основным приоритетом стало создание «хорошего делового климата» в городе. Это предполагало формирование инфраструктуры, соответствующей потребностям бизнеса (особенно в области телекоммуникаций), с использованием общественных ресурсов, а также предоставление субсидий и налоговых стимулов частным капиталистическим предприятиям. Вместо системы социального обеспечения граждан развивалась система поддержки корпораций. Лучшие компании объединили усилия, чтобы сформировать имидж Нью-Йорка как культурного и туристического центра (тогда и был придуман знаменитый лозунг «Я люблю Нью-Йорк»). Господствующая элита теперь открыто поддерживала привлечение в город представителей всевозможных культурных течений. Нарциссизм и самолюбование, исследование своего внутреннего мира, своей личности и сексуальности стало лейтмотивом буржуазной городской культуры. Артистическая свобода и права художника при поддержке культурных организаций города привели к неолиберализации искусства. «Безумный Нью-Йорк» (как говорил Рем Кулхаас) вытеснил из памяти образ демократического Нью-Йорка[51]. Городская элита постепенно смирилась с фактом существования разнообразных стилей жизни (в том числе сексуальных предпочтений и пола) и растущего разнообразия потребительских ниш (особенно в области культуры). Нью-Йорк стал эпицентром постмодернистских культурных и интеллекту-* альных экспериментов. В то же время инвестиционные банкиры провели реструктуризацию экономики города в соответствии с интересами финансовой сферы и вспомогательных областей, таких, как юридические услуги и средства информации (значительно оживившиеся благодаря притоку средств). Эти перемены соответствовали и росту диверсификации потребления (джентрификация и «возрождение» отдельных кварталов играли заметную роль и приносили немалые прибыли). Городские власти все больше воспринимались как предпринимательская, а не социалдемократическая или управленческая организация. Конкуренция в рамках города за инвестиционный капитал превратила правительство города в орган управления на основе общественно-частных партнерств. Городской бизнес все чаще велся за закрытыми дверьми, сужалась демократическая и представительская функция местного правительства[52].
