С.Г. Кара-Мурза - Порочные круги постсоветской России т.1
В докладе Госдуме не сказано, каким образом удалось «за несколько лет» поднять «удовлетворение потребности» с 10% до 60%? Откуда взялись в России все эти «высокие технологии» — оборудование, материалы, квалифицированные специалисты? Как могло общество всего этого не заметить?
По официальным данным (2010 г.), «в 2010 году в РФ медики в 108 клиниках всех уровней смогут оказать ортопедическую и травматологическую помощь 44 734 больным» — это по всем видам ортопедической и травматологической помощи! А, например, эндопротезирование крупных суставов требуется ежегодно для 300 тыс. больных, но за год делалось, по данным 2005 г., 20 тыс. операций (6,7% от потребности).
Как говорилось выше, от болезней костно-мышечной системы в РФ страдают 18,3 млн человек (2010 г.), эти болезни наносят огромный экономический ущерб, не говоря уже о страданиях больных. Одним из важнейших методов лечения стало эндопротезирование крупных суставов. Этот метод уже не считается высокотехнологическим, однако требует высокого качества материалов, квалификации врачей и организации реабилитации пациентов. Как пишут врачи, «маленькая Чехия опережает нас по абсолютному количеству эндопротезирований». В США на 2030 г. прогнозируется проведение 572 тыс. операций по протезированию тазобедренного сустава и 3,48 млн — коленного сустава (несложно прикинуть, какова потребность в них в России). Может ли коммерческая медицина удовлетворить эти потребности?
В Интернете можно узнать расценки на протезирование тазобедренного сустава во всех клиниках мира. Вот, для примера: «Стоимость нормальной операции в нормальных условиях — от 200 тыс. рублей (в России, в РНИИТО, почти столько же в клинике Bharathirajaa, Chennai, Индия)». Почему в России делают эти операции около 7% тех, кому они необходимы? Потому что 93% не могут выкроить из своих доходов эти 200 тыс. руб. Если говорят, что эти операции уже доступны для 60%, то скорее всего значительные контингенты больных просто не учитываются.
Кроме того, модернизация технологии не сводится к приобретению «железа» — приборов и крупной аппаратуры. Нужен большой спектр современных инструментов и материалов, даже не всегда дорогих, — а для этого надо иметь современную компетентную службу, которая работает в контакте с врачами. Требуется и непрерывное образование самих врачей — модернизация их знаний.
Заведующий нейрохирургическим отделением Детской клинической больницы № 5 Петербурга А.П. Ляпин рассказывает: «Отличие сегодняшней медицины от прежней в том, что это медицина технологий. Понятие “длительность заболевания” вообще напрямую от них зависит. Допустим, после операции образовался дефект твердой мозговой оболочки, который надо закрывать. Если есть искусственная оболочка — пришиваешь, и все. Если нет — выкраиваешь, например, из бедра, теряешь время, пациент дольше находится в наркозе и тяжелее из болезни выходит. Логично — применять искусственную. Но в ОМС она не входит! А стоит 3 тысячи рублей. Трепанацию черепа можно делать час — фрезами и пилкой; или 10-15 минут краниотомом» [19].
Но главное в технологии вообще, — а в медицине особенно — квалификация, мотивация и этика тех работников, которые применяют инструменты, аппараты и материалы. Здесь в модернизации наблюдаются структурные деформации.
С. Соколов пишет: «Оптимизация работы коечной сети в проводимом виде закладывает под муниципальное здравоохранение большую бомбу. Узкие специалисты — это уникальный инструмент, они с пустого места не берутся. Если молодой человек окончил мединститут, прошел интернатуру по хирургии, то это не означает, что он стал хирургом. Его минимум лет 10 нужно готовить на рабочем месте. А на каких рабочих местах государство собирается готовить молодые кадры, если даже у основного врачебного состава в ходе оптимизации урезается все? Мы построим медицинские центры, мы обеспечим их современной аппаратурой! А где вы в будущем возьмете квалифицированные кадры?..
Государство оснащает больницы диагностическим и лечебным оборудованием… А разве у нас аппаратура осуществляет диагностический и лечебный процесс? Насколько эффективно будет работать новый современный фиброгастроскоп, если врач, которому надоело подрабатывать на ФГДС-исследованиях по совмещению за 250 руб. в месяц, отказался от этой подработки? Насколько качественно будет выполнять операции большой операционный набор, если из больницы ушел последний хирург? Как удобно будет лежать роженице на новом гинекологическом кресле, если в рамках оптимизации родильное отделение закрыто?» [17].
Немного с другой стороны подходит к вопросу А.П. Ляпин: «Медицина — тоже отрасль народного хозяйства. В каком-то смысле это производство: если мы человека спасаем от неминуемой смерти, и он работает — он производящая единица. Чтобы любое производство давало хороший результат (а результат — это выжившие дети, вовремя исцеленные), должны быть вложения. Уже доказано, что инвестиции в здравоохранение окупаются сторицей. Цивилизованные страны вкладывают в медицину от 8 до 12% своего ВВП. К милосердию это не имеет отношения. Государство — это структура, у которой и не должно быть таких духовных понятий, оно просто должно эффективно работать.
В России на здравоохранение выделяется 3,7% ВВП. То есть уместнее ставить вопрос не о том, насколько плоха наша медицина, а насколько эффективно она работает в условиях такого дефицита финансирования — и окажется, что она очень результативна…
Существует жесткий показатель: летальность. При одинаковых заболеваниях она примерно одинакова и у нас, и на Западе. Но есть такой фактор, как эффективность. В России на то, чтобы оставаться в тех же рамках летальности, что и, например, в Германии, тратится гораздо больше усилий докторов, персонала.
Если в Германии одна медсестра на пять детей, у нас — на 30. Их усилия несравнимы…
По ОМС операции разделены на 5 категорий сложности: 1-ю, при которой, грубо говоря, нужно просто зашить рану, ОМС оценивает в 1,5 тысячи рублей. Операция пятой категории, длящаяся до 8 часов, стоит 7 тысяч рублей. Но эти операции несопоставимы! Рану зашивает 1 доктор и медсестра; при длительной операции работает бригада врачей, используется сложное оборудование, наркоз. Соотношение должно быть один к тридцати, не меньше» [19].
Большие средства, вложенные в федеральные центры высокотехнологичной помощи, пока что не получили адекватного финансирования для осуществления ими регулярного производственного процесса.
Вот что писала «Российская газета» в ноябре 2013 г.: «Опасения, что ситуация в государственном здравоохранении со следующего года может стать хуже, не раз высказывали эксперты. Это связано в том числе с сокращением финансирования федеральных медицинских центров, поскольку не созданы механизмы, которые бы компенсировали его за счет их участия в системе ОМС. Как известно, в программы ОМС перейдут более 460 видов высокотехнологичной медпомощи, однако тарифы на их оплаты здесь существенно меньше, чем средства, которые за них платил федеральный бюджет. Примеры такого сокращения приводились и на заседании экспертного совета. Так, на лечение гнойного остеомиелита в федеральном центре выделялось 300 тысяч рублей, а в региональных клиниках — всего 30» [21].
Сама десятикратная разница стоимости лечения гнойного остеомиелита в двух учреждениях одной системы — признак какой-то деформации.
Воздействие реформы на социальное положение врачей
Этой очень важной для здравоохранения темы мы коснемся очень кратко, так как о ней надо говорить особо.
Понятно, что быстрое сокращение числа больниц вдвое и числа больничных коек на треть — само по себе явилось тяжелым ударом по сообществу российских медицинских работников как социальной системе. Значительная их часть потеряли работу и были вынуждены менять место жительства, что нередко означает бедствие для семьи.
В июле 2013 г. пресса писала: «Медпомощь становится платной — а врачей становится меньше. Как только объединяются поликлиники — увольняются доктора. Оставшимся врачам приходится принимать не по 15, а по 60 человек в день. Правда, за лечение им заплатят больше — но это уже никак не скажется на качестве работы перегруженных медиков. О какой профессиональной помощи может идти речь, если на каждого из 60 пациентов выделено по 5 минут? Если только сунуть каждому приходящему по пачке арбидола на все случаи жизни» [11].
С. Соколов пишет о том, как сказалась недавняя реформа на кадровом составе его больницы: «Всех узких специалистов этой больницы можно назвать словом “последний”. Последний врач-инфекционист — 0,75 ставки, последний окулист — 0,5 ставки, последний невролог — 0,5 ставки, последний акушер-гинеколог — 0,75 ставки, последний врач-рентгенолог — 0,75 ставки, последний заведующий ОКСУ (бывший педиатр стационара) — 0,75 ставки, последний хирург больницы — в ближайшем будущем ставка на двух рабочих местах. Ноль с запятой и последующими цифрами означает, что в будущем ни один врач на это место уже не придет. Муниципальное Учреждение Здравоохранения “Красавинская районная больница № 1” — это маленькая реальная трагедия среди великих абстрактных свершений и дел» [17].
