Доминик Ливен - АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914
Несмотря на начало промышленной революции, в первом десятилетии девятнадцатого века в этом отношении почти ничего не изменилось. Высокие доходы от землевладения способствовали росту цен на поместья: чтобы приобрести в собственность 3—4000 акров в начале 1840-х годов требовалось 100000 фунтов стерлингов. При том, что большую часть британской промышленности все еще составляли мелкие предприятия с очень незначительным основным капиталом, приобретение земельного владения величиной свыше 10000 акров было доступно лишь единицам, которыми, как правило, были финансисты, такие как Александр Баринг и Сэмюел Ллойд. Как пишет В. Д. Рубинштейн, «в первой половине девятнадцатого века — спустя одно или два поколения после начала промышленной революции — крупные собственники, не входившие в число землевладельцев, составляли ничтожно малый процент от всего класса имущих. Если бы в 1825 году в зале, где находились двести богатейших людей Британии, оказался посторонний наблюдатель, ему простительно было бы подумать, что никакой промышленной революции в Англии никогда не было»[36].
[Таблица 2.1]
Среди иностранцев, наблюдавших английское общество в конце 1820-х, наиболее проницательным оказался немец — принц Германн фон Пюклер-Мускау. Между 1825 и 1829 гг. Пюклер провел не один месяц в Англии в поисках наследницы. Особый интерес представляют его замечания по поводу относительной стоимости жизни в Англии и Северной Германии. По мнению Пюклера, предметы первой необходимости в Англии стоили не намного дороже, чем у него на родине, остальное же существенно превосходило в цене. Чтобы вращаться в высшем обществе, необходимо было иметь богатый и разнообразный гардероб. Разъезжать на почтовых по стране было вчетверо дороже, чем в Германии. Не менее дорого обходилась роскошная жизнь в загородных домах, а для их владельцев «один месяц гостеприимства выливался в сумму, — писал Пюклер, — которую у нас богатый землевладелец тратит за целый год»[37].
Но более всего Пюклер был потрясен несметным богатством Англии. «То, что у нас называется роскошью, — писал он в 1828 г., — у них считается предметом необходимости (sic!) и распространяется на все классы». В комфорте и роскоши английская жизнь превосходила все, что ему прежде доводилось видеть. Поразили принца также «неукротимая жажда богатства и почтительное к нему отношение, характерные для подавляющего числа англичан». В особенности, «огромное богатство землевладельцев Англии неизменно должны потрясать жителей континента»[38].
Восхищение Пюклера вызвал образ жизни поместных джентльменов, которых он считал лучшей частью английского общества. Они не гонялись за модными увеселениями в Лондоне, а предпочитали «домашнюю жизнь, отшлифованную воспитанием, украшенную предметами роскоши и отличавшуюся сугубой цельностью». Хотя «у нас их сочли бы людьми состоятельными, в Англии, пожалуй, найдется не менее сотни тысяч человек, которые с удовольствием живут такой жизнью…среди солидной и создающей уют роскоши в своих мирных домах; сами себе повелители, в лоне своих семей они живут в безопасности, которую им обеспечивают незыблемые права собственности…именно чрезвычайное число людей надлежащего достатка делают Англию независимой и счастливой»[39].
Куда меньший восторг вызывали у Пюклера аристократы, составлявшие лондонское высшее общество. Они, по его мнению, были людьми холодными, высокомерными и слишком одержимыми, даже по меркам континентальной Европы, приверженностью к своей привилегированной касте. Жизнь английской аристократии дышала «долгой привычкой к несметной роскоши». Состояния знати были «огромны…даже наши суверенные принцы владеют лишь частицей того, что здесь накоплено знатью». Некоторые из загородных особняков отличались необычайным великолепием. Например, о Вубернском аббатстве — усадьбе герцога Бедфордского — Пюклер писал; «здесь достигнуто сочетание роскоши и величия, существенно превосходящие возможности любого частного лица в нашей стране»[40].
Замечания Пюклера были продиктованы грустным сознанием того, что его собственные доходы от имения Мускау составляли лишь безделицу по сравнению с получаемыми владельцем Вубернского аббатства, герцогом Бедфордским. Около 1820 года средний ежегодный доход Пюклера равнялся 104000 талерам (15600 фунтам стерлингов). В 1817 г. у него насчитывалось до 400000 талеров (60000 фунтов) долга, который к 1835 году возрос до 600000 талеров (90000 фунтов). Меж тем как ежегодный доход герцога Бедфордского составлял к 1840 году около 100000 фунтов, хотя его отец оставил ему в наследство 551940 фунтов долга. Примерно в 1840 г. годовой доход герцога Бедфордского был от 27000 до 28000 фунтов. Поэтому различие между Пюклером и Бедфордом заключалось не в соотношении между общим и имеющимся в наличии доходом, как и не в масштабе их долгов в процентном отношении к поступлениям. Попросту Расселы были гораздо богаче, чем Пюклеры. Бедфорд имел достаточные средства и мог вовремя периодически погашать свои долги. Герману Пюклеру в конечном счете пришлось продать Мускау[41].
Практически мы можем причислить Пюклера к представителям прусского общества, поскольку после Венского Конгресса в 1815 г. Саксония, где находилась его усадьба Мускау, вошла в состав Пруссии. В начале девятнадцатого столетия Мускау было оценено для налогообложения в 500000 талеров (75000 фунтов стерлингов), однако эта сумма, по мнению историка — специалиста по имуществу — была более, чем на половину ниже реальной рыночной стоимости. В целом в Пруссии в те времена существовало только два поместья стоимостью свыше миллиона талеров (150000 фунтов), другие четырнадцать оценивались от 500000 до миллиона, а следующие двадцать девять — от 300000 до полумиллиона талеров. Даже если считать, что объявленная для налогообложения стоимость Мускау или стоимость других прусских поместий были, как и поместья Пюклера, в фискальных целях занижены, все равно принц Пюклер остается одним из крупнейших прусских землевладельцев. Это становится вдвойне ясно, если вспомнить, что в 1800 г. из сорока четырех наиболее высоко оцененных поместий Пруссии семнадцать находилось в польских провинциях на юге Пруссии и в Новой Восточной Пруссии. Эти провинции, приобретенные Пруссией после раздела Польши, были от нее в 1807 году отчуждены, а в 1815 г. вошли в состав Королевства Польского. Если исключить Вестфалию и Рейнскую область, которые в 1815 г. вновь отошли к Гогенцоллернам, есть все основания считать, что Пюклеру принадлежало одно из пятнадцати наиболее крупных поместий в Прусском королевстве[42].
Таблица 2.2 [Таблица 2.2] показывает не только огромный разрыв между благосостоянием английской и прусской аристократии, но также и то, насколько имущественное состояние прусских дворян отличалось от провинции к провинции. После того, как от Пруссии отошли земли Восточной и Южной Пруссии, ясно обозначилось доминирующее положение Силезии. Из двадцати семи поместий, оцененных свыше 300000 талеров (45000 фунтов), двадцать (74 процента) находились в Силезии. Из 289 поместий стоимостью от 100000 до 300000 талеров, 128 (44 процента) были силезскими. Эти цифры в некоторой степени отражают тот факт, что в Силезии располагалось гораздо больше аристократических поместий, чем в других провинциях, но это еще далеко не все, поскольку доля Силезии по части крупных поместий гораздо больше, чем по части поместий меньшей стоимости. Так, например, 2209 дворянских поместий имели стоимость от 5000 до 20000 талеров (750— 3000 фунтов). Из них только 504 (22,8 процента) находились в Силезии. Среди других провинций достойных соперников у нее не было. В Курмарке (Бранденбург), сорок восемь поместий имели стоимость свыше 100000 талеров, а 465 из 745 дворянских поместий (62,6 процента) были оценены от 20 до 100000 талеров. В Неймарке, как и в Бранденбурге, большая часть поместий (54,2 процента) также причислялась к категории, стоимостью в 20— 100000 талеров. Во всех остальных княжествах в большинстве находились более мелкие поместья стоимостью от 5000 до 20000 талеров[43].
Статистические данные отражают имевшийся в Пруссии разрыв между силезскими земельными магнатами — такими как Хенкель фон Донерсмарк, Гогенлоэ-Эринген, Баллешстрем и Плесc (называя лишь четверых) — и знатью из других провинций, а также многочисленным более бедным дворянством. Так, за Померанией в девятнадцатом веке числился единственный подлинно аристократический род принцев Пугбус, чьи поместья находились не на материке, а на острове Рюген в Балтийском море. В Восточной Пруссии жили Доны, Денхофы, Лендорфы и Эленберги, но ни один из этих родов не мог сравниться по богатству с силезской аристократией. В 1800 г. среди земель, находившихся под властью Гогенцоллернов, Восточная Пруссия выделялась значительным числом свободных зажиточных крестьян, Силезия же — резким контрастом между богатством и нищетой, и, в результате, обострившейся социальной напряженностью. В отличие от Англии, региональные различия здесь были не только гораздо сильнее, но имели большее значение. До 1815 года два поколения были свидетелями многократного перемещения границ и политической неустойчивости. Во время Семилетней войны дворянство Восточной Пруссии присягнуло в верности Российской императрице, а в 1812–1813 гг. проявило еще большую способность к самостоятельным действиям. Силезия, обретенная Пруссией в войне 1740–1748 гг., едва не была потеряна ею в 1756–1763 годы. Пруссия оставалась сугубо провинциальной, в ней никогда не существовало единого парламента. Совершенно различный дух аристократии в разных землях и княжествах лишний раз напоминают о том, что в 1815 г. создание на востоке Германии прусской нации далеко еще не завершилось.
