Вилли Брандт - Воспоминания
По крайней мере, столь же весомым было решающее слово молодого баварского депутата по имени Штраус. Он выступил от той части союза, у которой в аббревиатуре названия партии вместо буквы «Д» пишется «С». В случае создания Большой коалиции (чего не хотели ни Аденауэр, ни Людвиг Эрхард) Штраус сказал, что ХСС не войдет в парламентскую фракцию с ХДС. При таком раскладе ХДС не смогла бы даже претендовать на назначение президента бундестага.
Аденауэр был помешан на идее (или только делал вид, но на избирателей это действовало в любом случае), что социал-демократы пойдут на поводу у коммунистов. Таким образом, Боннская республика зародилась под знаком «союза правых». Они договорились, что федеральный президент должен быть из рядов либерального крыла партии. Выбор пал на профессора Теодора Хойса, солидного швабского демократа, ученика Фридриха Науманна. Зачастую он был лишь воском в руках Аденауэра, но при этом являл собой одухотворенного и исполненного достоинства представителя нашей молодой государственности. Для меня он стал добрым старшим другом.
Мы с Аденауэром не теряли друг друга из виду и после того, как осенью 1963 года ему пришлось уйти в отставку с поста федерального канцлера. Во всяком случае, до марта 1966 года он оставался председателем партии. Я им стал в начале 1964 года. После этого мы несколько раз беседовали, и я был среди гостей на праздновании в январе 1966 года его 90-летия в Бад-Годесбергском доме приемов «Редут». Он стоял стройный, как свеча, вспоминал 1888 год — год трех императоров, рассказывал о посещении императором Кельна и о более поздних событиях, одерживая одну победу за другой. Его обаяние старого пройдохи было уникальным.
Два месяца спустя — в марте 1966 года — на съезде ХДС, последнем для него, он произвел не меньший фурор, заявив, что Советский Союз вошел в число стран, желающих мира. Следует понять, говорил он, что русский народ опасается немцев, так как он потерял 15 (по советским данным — 20) миллионов человек. Глубокие раны, которые русские нанесли Германии, — это возмездие за тяжкие раны, нанесенные при Гитлере русским. Примерно в это же время он сказал мне: «Мы неправильно вели себя с русскими». Прежде всего господа из МИДа делали все не так, они совершенно неправильно обходились с советским послом.
Не означало ли это, как подозревали довольно многие его приверженцы, что «старик» впал в маразм? Я думаю, что нет, и считаю такое объяснение чересчур простым. От Генриха Кроне, одного из немногих, кто пользовался его доверием, стало известно, что он говорил еще в конце 1961 года, во время кризиса, вызванного строительством стены: самое важное, что он должен сделать в конце своей жизни, — это «навести сносный порядок в наших отношениях с Россией». С другой стороны, еще в начале 1967 года, незадолго до своей смерти, он страшно возмутился и назвал Договор о нераспространении ядерного оружия, который собирались заключить мировые державы, «сверхВерсалем» и «планом Моргентау в квадрате». За четыре года до этого, еще как канцлер, он отклонил Соглашение о прекращении ядерных испытаний, так как к его подписанию пригласили и ГДР.
В 1955 году, по возращении из Москвы, где он вопреки советам своих ближайших сотрудников установил дипломатические отношения с СССР, его чествовала вся Федеративная Республика: ему твердо обещали отпустить из лагерей последних военнопленных и военных преступников. Для него самого важнейший политический итог этого визита заключался в откровении Хрущева. В разговоре с глазу на глаз тот поделился с ним своими заботами относительно Китая: там уже живут 600 миллионов человек, а каждый год к ним прибавляются еще 12 миллионов. Аденауэр, предпочитавший «тщеславному и постоянно агитирующему партийцу» Хрущеву прямодушного премьер-министра, экс-маршала Булганина, обрел ту надежду, которая воодушевляла его в течение многих лет: русские не смогут долго противостоять двойному давлению. Следовательно, в один прекрасный день им придется пойти на уступки Западу.
Через несколько дней после сентябрьских выборов 1961 года, подавив в себе недовольство допущенными промахами, я посетил его во дворце Шаумбург, чтобы определить общие позиции во внешней политике и обсудить возможность образования коалиционного федерального правительства. За этим последовала еще одна беседа, в которой участвовали коллеги из руководства моей партии. Ее предварительные итоги облегчали Аденауэру заключение сделки со свободными демократами. В конце 1962 года — на этот раз без моего участия и присутствия — были вновь проведены переговоры о создании Большой коалиции. И вновь безрезультатно. Формальная причина: правление социал-демократической партии было решительно против такого избирательного права, которое бы только обеим большим партиям позволило войти в состав бундестага. В 1966 году за кулисами Аденауэр выступал за создание Большой коалиции. Он считал, что его оценка Эрхарда как человека, из которого канцлера не выйдет, подтвердилась. В частной беседе со мной он дал мне несколько советов, сказав при этом, что министру иностранных дел следует их хорошо запомнить.
Поиск общей внешнеполитической позиции на завершающем этапе эпохи Аденауэра ничего не изменил в моей оценке его линии, направленной на интеграцию Федеративной Республики с Европой, но никак не на воссоединение Германии. Он предлагал ремилитаризацию и добился ее, хотя в то время в игре вокруг Германии были выложены далеко не все карты. Если бы германское единство свалилось ему с неба, он не усомнился бы, что может спокойно справиться и с этим. Но в нем все восставало против попыток ослабить принадлежность ФРГ к западному союзу и к Западной Европе под франко-германским руководством. В смутное время после первой мировой войны его несправедливо подозревали в сепаратизме. Рейнское государство, которому он симпатизировал, было направлено против Пруссии, а не против Федеративной Германии. Однако нет сомнения в том, что он хотел помочь становлению Западной Европы, хотя его представление об этой Европе оставалось более ограниченным, чем у Шарля де Голля, ставшего на склоне лет его другом. Де Голль обладал более широким историческим кругозором, видел перспективу, и у него было хорошо развито чувство европейского измерения, простирающегося далеко на Восток.
После всего происшедшего Аденауэр не был уверен в своем народе. Он не мог поверить, что этот народ обретет чувство меры и уравновешенность, и поэтому считал своим долгом уберечь Германию от нее же самой. Под впечатлением восторженного приема, оказанного де Голлю во время его визита в Германию в 1962 году, он сказал мне доверительно: «Немцы легко теряют равновесие». Когда в Баварии от имени государства ему подарили ценную гравюру на меди «Вступление Наполеона в Мюнхен», он счел это унизительным.
Документально подтверждено, что он рекламировал себя союзникам как незаменимого человека. На его преемника, заявлял он, они уже не смогут положиться. Ради удовлетворения собственных внутриполитических потребностей он побуждал западные державы лишь на словах выступать за воссоединение и уверял их, что, если ему предоставят свободу действий, им нечего будет бояться этой «опасности». Нейтралитет или неприсоединение, как их ни назови, были, по его убеждению, лишь на руку Москве и в лучшем случае поощряли опасную соглашательскую политику и справа и слева. Против советских нот, полученных весной 1952 года, он развернул столь ожесточенную полемику не потому, что очень сомневался в их серьезности, а потому, что не верил в стремление немцев к блоковой независимости и ни при каких обстоятельствах не хотел прокладывать к ней дорогу.
При этом ему ничего не оставалось, как указывать на цели, являвшиеся недостижимыми, ибо само достижение их вовсе не входило в его политические планы. Когда Федеративная Республика стала членом НАТО, я слышал, как он сказал, что теперь мы оказались в самом мощном в истории союзе и «это принесет нам воссоединение». Он не колеблясь высмеивал своих критиков. Например, в апреле 1960 года он заявил в их адрес: в деле воссоединения достигнут большой прогресс — теперь против него «только Советский Союз». В своих речах он заявлял, что Силезия и Восточная Пруссия вновь станут немецкими, но в конфиденциальной беседе о землях по ту сторону Одера и Нейсы — это было в августе 1953 года — он сказал: «Они для нас потеряны». И о первых двенадцати дивизиях, еще до того как они были сформированы, во время одной из бесед с Олленхауэром в Гамбурге он сказал: «Они совсем неплохи, когда я говорю с Западом». Собеседник его перебил: «Вы хотели сказать: с Востоком». «Нет, господин Олленхауэр, — возразил он, — именно с Западом. Оттуда исходит давление. Другая сторона более реалистична. У них своих дел хватает».
В 1952 году он не просто упустил возможность разобраться в сути советских предложений и прощупать шансы на проведение якобы свободных выборов в Германии. Он и не хотел в этом разбираться. Когда Черчилль год спустя после смерти Сталина сообщил ему о возможно далеко идущих изменениях в советской политике, он воспринял это скорей как досадную помеху. Он был просто очарован мощью США. Во время своего первого визита в США (тогда еще на теплоходе) весной 1953 года он сидел вечером у генерального консула в Нью-Йорке и, глядя на силуэт Манхэттена, обратился на рейнском диалекте к статс-секретарю профессору Хальштейну: «Вы можете понять то, что господин Олленхауэр не желает, чтобы мы стали союзниками такой могущественной страны?» Это рассказал несколько месяцев спустя генеральный консул Риссер. Однако очарование Америкой никогда не закрывало ему вид на Париж.
