Стивен Коен - Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России
Итак, если период с 1991 г. для России не был «переходным», — а если и был, то процесс шёл отнюдь не в том направлении, которое предсказали транзитологи, — то что же представлял из себя этот период? Российские учёные, оценивая экономические и социальные последствия «реформ» 90-х гг., обычно прибегают к аналогиям. Один вспоминает разруху после Второй мировой войны, другой говорит о «геноциде», третий сравнивает с разрушениями после «средней мощности ядерного удара». По моим наблюдениям, слова типа крах, распад, трагедия, гораздо чаще приходят на ум большинству россиян, нежели слово «переход», если только оно не означает переход «от состояния кризиса к состоянию катастрофы»{76}. Для них страна представляется не поездом, чинно совершающим свой путь по рельсам, от одной станции к другой, каким бы длинным ни был маршрут, а скорее сумасшедшим экспрессом, потерявшим управление и сорвавшимся с рельсов в пропасть. Что же конкретно произошло в России в эти годы?
Начать следует с экономического кризиса, постигшего Россию после 1991 г., — «великой депрессии переходного периода» — более глубокой и более длительной, чем американская «великая депрессия» 30-х гг. Даже до финансового краха в августе-сентябре 1998 г. (вопреки общепринятому мнению, он был вызван не «азиатской лихорадкой», а внутренними болячками самой российской экономики) российский ВВП составлял лишь половину от того, что страна имела в начале 90-х гг., продукция мясного и молочного животноводства — четверть, реальные зарплаты — меньше половины уровня 1991 г. Для сравнения: во времена американской «великой депрессии» падение производства составило 27%{77}.
К концу 90-х гг. даже относительно благополучные москвичи могли лицезреть «жалкие обломки российской экономики, торчащие из песка, как после кораблекрушения»{78}. Но шторм, возможно, ещё не кончился. Несмотря на небольшой и, по всей видимости, временный экономический подъём 1999–2000 гг., вызванный, по большей части, высокими мировыми ценами на нефть и падением рубля, давшим преимущество отечественным производителям, «жалкие обломки» так и остаются обломками, реальная заработная плата продолжает падать, а безработица — расти, новые инвестиции минимальны.
Если капиталовложения считать кровообращением экономики, российская экономика находится на грани смерти все 90-е гг. В 2000 г. инвестиции составили лишь 20% от уровня десятилетней давности. Это означает, что Россия при Ельцине жила во многом за счёт накопленных при советской системе ресурсов, от запасов капитала до наработок в сфере образования, в то время как «реформы» только конфисковывали, перераспределяли и растаскивали её собственность и другие блага. Один провинциальный губернатор пояснял: «С 1991 г. мы шесть-семь лет жили за счёт предыдущего режима. Сегодня эти запасы исчерпаны на 100%»{79}. Не произведя ничего нового и растратив большую часть из того, что имелось, «реформы» провалились.
Однако, в 90-е гг. в России происходила ещё одна, даже большая катастрофа. Предваряя тему, которая будет представлена дальше на страницах этой книги, скажу, что экономический и социальный распад нации был настолько глубок, что привёл к беспрецедентному явлению демодернизации страны в XX веке. Этот процесс остался фактически незамеченным в США, но не в России. Даже некая проелыщнски настроенная российская газета была вынуждена признать, что «Россия выпала из сообщества развитых стран», а один российский учёный выразился более приземлённо, подчеркнув, что 90-е гг. закончились «крахом современной жизни»{80}.
Статистические данные и наблюдения говорят сами за себя. К примеру, инфраструктура важнейших отраслей, обеспечивающих современный уровень жизни, — от науки и производства до здравоохранения и отопления — оказалась отброшена на десятки лет назад. (Один специалист даже заявил об «исчезновении национальной базы для исследования и развития»). Многие люди трудятся, не получая за свой труд регулярную заработную плату, а абсолютное большинство живёт на мизерные пенсии, социальные пособия и личные сбережения, которые позволяют с трудом балансировать на уровне бедности. Три четверти из них едят то, что выращивают на собственных участках земли, даром что Россия считается страной преимущественно городского населения. Вместо денег часто используется бартер. «По уровню здравоохранения, — сообщает эксперт, — Россия уже даже отдалённо ничем не напоминает развитую страну». На территории страны вновь фиксируются вспышки эпидемий брюшного и сыпного тифа, холеры и других, давно забытых заболеваний. Большинство детей, из которых миллионы не посещают школу, страдают от недостатка питания, а продолжительность жизни российских мужчин упала ниже 60-летней отметки, что соответствует уровню конца XIX века{81}. Но самые ужасные последствия этого «перехода» назад, к временам, предшествующим эпохи модернизации, мы наблюдаем в отдалённых российских провинциях, где вовсю идёт «стабильный откат от цивилизации». Вот как описывает провинциальный город волонтёр Американского корпуса мира: «Город загнивает и умирает… Работы нет совсем… Одни люди едят собак, другие отдают последние копейки за буханку хлеба… В отдельных районах города нет телефонной связи, так как воры украли кабель… Полицейские не способны их остановить. В квартирах — сломанные туалеты, нет газа, вода течёт только в кухне, горячей воды нет совсем… Но эти люди гораздо счастливее тех, кто живёт в Сибири. Там, местами, у людей совсем нет ни еды, ни тепла»{82}.
Эпидемия «реформ» докатилась и до российской сельскохозяйственной глубинки, где отсутствие проблем с продовольствием позволяло выживать и в худшие времена. В январе 2000 г. один канадский журналист решил оценить плоды деятельности канадских миссионеров, по примеру США взявшихся переделать крупные российские колхозы в маленькие семейные фермы и с этой целью приехавшие в Россию. Вот что он обнаружил: «Канадцев давно уже нет. Как, впрочем, нет и скота, засеянных полей, тракторов и даже крыш и стен коровников. Здания стоят пустые и разграбленные… Большинство ферм или закрыто, или дышит на ладан… Поля заросли сорняками и кустарником. Урожая не было уже два года».
Когда 17-летнюю девушку из российской глубинки спросили, о чём она мечтает, в связи с наступлением нового века, она ответила устами десятков миллионов россиян: «Двадцать первый век? Трудно говорить о двадцать первом веке, когда сидишь и читаешь при свечах. Какой двадцать первый — у нас девятнадцатый век!»{83}.
В этой трагедии посткоммунистической России можно увидеть черты и старого, и нового. Ельцинские «молодые реформаторы» не раз заявляли, что выполняют историческую задачу модернизации России. В этом отношении, они являлись продолжателями старой традиции. Попытки модернизировать Россию сверху («догнать и перегнать Запад») неоднократно предпринимались российскими правителями от царей до комиссаров. Иногда это были относительно безболезненные попытки, иногда модернизация шла «через катастрофу»{84}. Но никогда прежде этот процесс не приводил к утрате самого статуса современной страны.
Для американских учёных трагедия России имела ещё одно значение, полное скрытой иронии. Теории и концепции модернизации уже много лет являются преобладающими в академическом россиеведении. Транзитологи, в этом смысле, тоже — наследники старой традиции{85}. При всей новизне терминологии и стремлении предстать новой социальной наукой, транзитология на самом деле есть лишь современная версия тех самых старых подходов, выразившаяся в формуле: «российская модернизация = переход к капитализму и демократии американского типа».
И вот теперь выясняется, что транзитологи — учёные и журналисты, в одинаковой степени, — проглядели самое важное в истории России с 1991 г. и одновременно абсолютно противоположное тому, что они собирались изучать и освещать, — постепенный и неуклонный процесс демодернизации страны. Итогом стало россиеведение и россиеведение без России.
ЧТО ДЕЛАТЬ?
Русские полагают, что их политика обречена вечно маяться в поисках ответов на два проклятых вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?» В конце 90-х гг. американские политики и учёные тоже были заняты ответом на вопрос «Кто виноват?», но в их собственной версии: «Кто потерял Россию?» и выдвигали взаимные обвинения. Однако вряд ли кто-нибудь из них был заинтересован задать второй вопрос: что же нужно сделать, чтобы положить конец той деятельности специалистов по России, которая уже нанесла такой большой урон?
А ответ простой. Журналисты и учёные, чьи работы выглядят достаточно обоснованными, должны перестать создавать образ России, «которая нам нужна». Конечно, они делали это и раньше (я отмечал это в предисловии), причём неоднократно в течение XX века{86}. Однако на сей раз результат оказался гораздо более серьёзным: абсолютно неверные, но общепринятые оценки и анализ положения дел в стране, обладающей ядерным и прочими видами оружия массового поражения.
