Сергей Кургинян - Суть времени #6
Сергей Кургинян - Суть времени #6 краткое содержание
Сергей Кургинян
Суть времени # 6
Меня часто спрашивают: "Что такое метафизика? В какой степени и в какой мере она эквивалентна религии? А если религии, то какой религии?"
Я-то лично считаю, что метафизика – это не совсем и не вполне религия. Это некое ощущение загадки мироздания, которое сегодня очень созвучно современной науке, теории эволюции, теории усложнения всех форм материального мира, включая те формы, которые создались сразу после Большого взрыва и дальше наращивались. Наращивались ещё в пределах мира, в котором не было жизни, а потом в мире человеческом.
Если в живом мире подобного рода наращивание сложности форм – это эволюция, если в мире человеческом – это история, то в неживом мире… до конца нет ещё даже согласия, что же именно усложняют эти формы. Но все понимают, что они усложняются. Все понимают, что когда-то не было атомов, когда-то не было молекул, когда-то не было кристаллов, когда-то не было органических молекул и так далее. И во всём этом есть какая-то загадка, требующая своего строгого объяснения. Совершенно необязательно адресующая только к религиозному опыту. Есть какое-то пересечение между наукой и религией по вопросам о восхождении, об усложнении, о развитии и о метафизике развития.
Короче говоря, метафизика – это вещь как раз более пространная, чем религия. Люди могут не быть религиозными и иметь метафизику. Могут быть религиозными и, как ни странно, не иметь метафизики. Люди, причастные разным религиям, могут иметь одну метафизику. И, наоборот, люди, причастные одной религии, могут иметь разные метафизики.
Я мог бы много об этом говорить, но поскольку мы говорим о политике и о сути времени, то я вместо этого прочитаю короткое и ёмкое стихотворение Твардовского, в котором всё пронизано метафизикой. И о котором нельзя сказать, что тут вот такая религия или другая. И это стихотворение имеет прямое отношение к сути нашей передачи.
В тот день, когда окончилась война
И все стволы палили в счет салюта,
В тот час на торжестве была одна
Особая для наших душ минута.
В конце пути, в далекой стороне,
Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, что погибли на войне,
Как с мертвыми прощаются живые.
До той поры в душевной глубине
Мы не прощались так бесповоротно.
Мы были с ними как бы наравне,
И разделял нас только лист учетный.
Мы с ними шли дорогою войны
В едином братстве воинском до срока,
Суровой славой их озарены,
От их судьбы всегда неподалеку.
И только здесь, в особый этот миг,
Исполненный величья и печали,
Мы отделялись навсегда от них:
Нас эти залпы с ними разлучали.
Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег.
И, чуя там сквозь толщу дней и лет,
Как нас уносят этих залпов волны,
Они рукой махнуть не смеют вслед,
Не смеют слова вымолвить. Безмолвны.
Вот так, судьбой своею смущены,
Прощались мы на празднике с друзьями.
И с теми, что в последний день войны
Еще в строю стояли вместе с нами;
И с теми, что ее великий путь
Пройти смогли едва наполовину;
И с теми, чьи могилы где-нибудь
Еще у Волги обтекали глиной;
И с теми, что под самою Москвой
В снегах глубоких заняли постели,
В ее предместьях на передовой
Зимою сорок первого;
И с теми,
Что, умирая, даже не могли
Рассчитывать на святость их покоя
Последнего, под холмиком земли,
Насыпанном нечуждою рукою.
Со всеми – пусть не равен их удел, –
Кто перед смертью вышел в генералы,
А кто в сержанты выйти не успел –
Такой был срок ему отпущен малый.
Со всеми, отошедшими от нас,
Причастными одной великой сени
Знамен, склоненных, как велит приказ, –
Со всеми, до единого со всеми
Простились мы.
И смолкнул гул пальбы,
И время шло. И с той поры над ними
Березы, вербы, клены и дубы
В который раз листву свою сменили.
Но вновь и вновь появится листва,
И наши дети вырастут и внуки,
А гром пальбы в любые торжества
Напомнит нам о той большой разлуке.
И не за тем, что уговор храним,
Что память полагается такая,
И не за тем, нет, не за тем одним,
Что ветры войн шумят не утихая.
И нам уроки мужества даны
В бессмертье тех, что стали горсткой пыли.
Нет, даже если б жертвы той войны
Последними на этом свете были, –
Смогли б ли мы, оставив их вдали,
Прожить без них в своем отдельном счастье,
Глазами их не видеть их земли
И слухом их не слышать мир отчасти?
И, жизнь пройдя по выпавшей тропе,
В конце концов, у смертного порога,
В себе самих не угадать себе
Их одобренья или их упрека!
Что ж, мы трава? Что ж, и они трава?
Нет. Не избыть нам связи обоюдной.
Не мертвых власть, а власть того родства,
Что даже смерти стало неподсудно.
Твардовский здесь в художественной форме говорит об эгрегоре. О царстве мёртвых, которые живут в наших сердцах. О единстве эгрегора и живущих ныне на земле. О том, что собор есть единство живых и мёртвых. И только собор есть высшее выражение народа. Он говорит о многом – и о сути времени. Помните, я уже читал эти строки: "И время шло".
Метафизика как раз и выражает суть времени. Она говорит о том, что именно нас объединяет, каким образом связываются времена, и какую роль в этом объединении времён, в связи времён, играют наши мёртвые и любимые.
"Гамлет" – это таинственное произведение, там есть много тайн. Но одна из этих тайн, как мне кажется, состоит в том, что он просто очень любил отца. Вот все ставят разных "Гамлетов". Ни в одном из этих Гамлетов нет того, что мне представляется главным. Он просто очень любил отца, был с ним связан и связан по-настоящему. И в этом расшифровка очень много из того, что он делал.
Ну, а теперь вернёмся от Гамлета, Твардовского, единства живых и мёртвых и всех прочих, я убеждён, основополагающих, краеугольных вещей – к тому, что называется политикой.
Понимая, что какие-то мысли схватываются аудиторией до конца, а какие-то не до конца, в той или иной степени, – я позволю себе сейчас применить несколько новых формул. Я не буду только рисовать каляки-маляки, я приведу некоторые свои мысли в соответствие с аналитическими иероглифами. И эти иероглифы не только буду разрисовывать, но и показывать аудитории с тем, чтобы в чём-то было легче, графичнее, яснее и понятнее, о чём я говорю. Мне кажется, что такая окончательная ясность – не вообще некоторый оставшийся эмоциональный фон, не обсуждение некоторых отдельных мыслей, а уяснение всей логики как единого мегаиероглифа – безумно важно, коль скоро мы хотим, чтобы эти беседы (лекции… не знаю, как их ещё назвать… исповеди… проповеди, как некоторые говорят) имели максимальный эффект. А если за что-то стоит бороться, то только за этот эффект – иначе зачем всё это произносить?
Итак, что стало вдруг ясно в предыдущей передаче – "Суд времени"? И отчего все наши сторонники и мы сами возликовали?
Стало ясно, что есть общество.
И что в этом обществе есть меньшинство (такое совсем, совсем, совсем маленькое меньшинство) и есть большинство, причём огромное. И что это большинство патриотично, поддерживает советские ценности, поддерживает единый тезис о величии нашей истории, ориентировано державно, ориентировано историофильски, а не историофобски, – так, наверное, будет сказать точнее всего. Это наше, наше большинство. И что оно не только наше, но оно и большинство. Что не каждый сидит в своём углу и страдает по советским и в целом по историофильским ценностям, а в это время вокруг клубится совсем другая, безумная жизнь. А на самом деле каждый сидит в своём углу и страдает, а потом оказывается в какой-то момент, что этих "каждых" – "до и больше". И что они-то и слагают это наше большинство.
Итак, есть это большинство, иногда выражаемое цифрой 85%, иногда выражаемое цифрой 97%. И есть меньшинство. Что в ответ на данный тезис, обнаруженный в передачах "Суд времени" и подтверждённый многими другими данными, сказало меньшинство?
Меньшинство сказало, что "во-первых, это просто не так. Подумаешь, какие-то там телевизионные передачи! Подумаешь, какой-то там телевизионный актив! Это не страна, это не общество – это малые сегменты, а, может, вообще какие-то группы сумасшедших, которые по многу раз голосуют. А во-вторых, – сказало оно, – даже если это так, то это большинство – это невменяемый охлос, упыри, идиоты". Сравни: "Россия, ты одурела", сказанное Юрием Корякиным после победы Жириновского в 1993 году на парламентских выборах.
