Сборник - Пифагорейские Золотые стихи с комментарием Гиерокла
Рассмотрим то же по-другому: если кто-либо спокойно переносит бедность, то помимо свободы от страданий, происходящей от кротости, он найдет и некоторое облегчение жизни, потому что рассудок находит благоразумный образ жизни в том, чтобы не расстраиваться из-за несчастий, и потому что ближние, удивляясь его благоразумному терпению, дадут ему, насколько это в их силах, все необходимое для жизни. Кто раздражается и сердится подобно женщине, тот сам усугубляет свои страдания и, связанный своими сетованиями о нищете, оказывается совершенно беспомощным, ибо ни сам не пытается спасти себя, ни старания ближних ему не помогут, разве что кто-нибудь из жалости бросит ему подаяние, что опять из-за настроения дающего усиливает страдания доведенного до такой крайности. Из сказанного следует, что надо спокойно переносить происходящее с нами и по возможности «стараться найти утешенье», давая разумное объяснение причинам и понимая, что, поскольку существует провидение, оно не может не заметить обратившегося к добру, даже если он и сохраняет печать прежних грехов. Достижение добродетели освобождает от мучений и открывает способ избавления, если в самом себе найти опору для нечувствительности к страданиям и получить от провидения избавление от тягот. Наша испорченность и божий суд, карающий порочность, вместе причиняют беды, и по справедливости от них можно освободиться благодаря добродетели и закону провидения, избавляющему от несчастий тех, кто добровольно посвятил себя благу.
Вот какие заповеди, ведущие к началам добродетели, мы можем усвоить из этих стихов. Они содержат истинные определения провидения, судьбы и свободной воли, которыми наш разум объясняет проблему проявления несправедливости и посредством которых доказывает, что бог никогда не бывает виновником несчастий.
Если прибавить это к вышесказанному, то становится ясным одно положение – о бессмертии души. Чтобы осуществлялись правосудие, достойное ожидание смерти и отношение к богатству, как у свободного человека, более всего необходимо, чтобы душа не умирала вместе с телом. Чтобы легко переносить данную богами судьбу и по возможности исправлять ее, теперь представляется необходимым, чтобы душа не рождалась вместе с телом; и ясно, что из этих двух начал неподвластное рождению и смерти – это душа, которая обладает природой, отличной от смертного тела, и сама по себе является бессмертной. В самом деле, возникшее не может существовать вечно, как невозможно погибнуть тому, что обладает бессмертной сущностью. И если действительно после телесной кончины человеческая душа, сохранившись, подвергается наказанию и суду и получает возмездие за совершенное в жизни, и невозможно, чтобы то, что некогда возникло, сохранялось вечно, – то ясно, что до тела она существовала всегда. Таким образом, душа оказывается одним из бессмертных произведений бога-творца и относится к тем созданиям, которым присуще божественное подобие. Поскольку это получило достаточное объяснение, теперь пора рассмотреть остальное.
XII. 21–23
Много люди слышат и добрых и злых разговоров —
Веры слепой не питай, но и не оставляй без вниманья,
Не раздражайся, узнав, что обман принимают за правду.
Человек, обладая свободой воли, не остается неизменно добродетельным или порочным, но произносит речи, которые склоняются то в одну, то в другую сторону, отвечая его противоречивым настроениям. Поэтому одни речи получаются правдивыми, другие лживыми, одни хорошими, другие дурными. Это различие требует внимательного рассмотрения, чтобы мы избирали хорошие речи и отвергали дурные, чтобы не впадали в ненависть к словам вообще из-за осуждения дурных речей и чтобы, одобряя благие речи, мы не принимали все без разбора. Из-за ненависти к речам вообще мы лишаемся хороших речей, а из-за любви ко всем речам без разбора остается незамеченным, что мы вредим пагубными словами сами себе. Так давайте же со здравым смыслом любить речи, чтобы желание слушать допускало любые речи, а разбор отвергал дурные. Так мы соблюдем пифагорейскую заповедь, не восхищаясь дурными речами, не принимая без разбора речи только за то, что они были высказаны, и не отворачиваясь от добрых слов, потому что они тоже слова, как и дурные. Прежде всего нужно искать слова не сами по себе, но только правдивые, и осуждать не слова вообще, но лживые слова. Поэтому смело можно сказать следующее: только правдивые слова – настоящие слова. Только они сохраняют достоинство разумной сущности и суть творения души, которая направлена к благу и прекрасна сама по себе, а лживые слова не являются действительно словами, ибо они ведут к пороку и заблуждению, они отказались от благородства речей и представляют собой крик души, обманутой и возбужденной страстями. Не принимай их все, говорят стихи, чтобы не принять также и лживые слова, и не отвергай все, чтобы не отвергнуть правдивые слова. И то, и другое нелепо: ненавидеть благие слова вместе с дурными и ради правдивых слов позволять также и лживые. Следует одобрять хорошие слова и, восприняв их, изучать и исследовать, как и насколько они соответствуют истине, а лживым словам нужно давать отпор, то есть с помощью логических знаний различать правду и ложь. Если же мы не можем опровергнуть ложь, то делать это без ярости и высокомерия, стремиться к истине с кротостью и опровергать неправду благожелательными доводами, как сказано в самих стихах: «Не раздражайся, узнав, что обман принимают за правду», не соглашаясь, что дело обстоит так, как говорят, но слушая невозмутимо. «Не раздражайся» означает, что нужно не соглашаться, но терпеливо слушать и не удивляться, если некоторые, хоть и будучи людьми, без пользы отказались от истины. Действительно, природа человека способна породить многие извращенные представления, если она не следует должному общепринятому образу мыслей. Поэтому неудивительно, говорится в стихах, если человек, не получивший понятия о правде, доходит до такого безумия, что допускает взгляды, противоположные истине. Напротив, удивительно, если человек, не желающий ни учиться, ни искать, случайно находит истину, как бога, появляющегося в трагедии. Итак, надо снисходительно слушать лжецов и из опыта узнавать, от каких пороков мы очистили себя, и хотя мы, будучи одного с ними рода, подчиняемся тем же страстям, но с помощью спасительной науки сделались противоположными им. Терпимости весьма способствует прочность знаний, ибо душа, достаточно подготовленная к тому, чтобы опровергать отклонения от истины, будет спокойно переносить неправильные взгляды, так как она, помышляя об истине, уже думала обо всем, что ей противоречит. Какой неразрешимый вопрос может смутить такого человека? Что может показаться несокрушимым тому, кто уже преодолел ложь? Таким образом, разумный человек будет неустрашим не только из-за своих моральных качеств, но еще и потому, что он решился на эту борьбу. Вот и все о научном различении речей. О состоянии души, свободном от заблуждения, которое должно быть свойственно разумному человеку, стихи тут же добавляют:
XIII. 24–26
То же, что я говорю, всегда исполнить старайся:
Веры к тому не имей, чьи слова и дела ненадежны,
Сам же лишь то говори, что сочтешь из всего наилучшим.
Эта заповедь относится ко всему и означает то же, что и сказанное выше:
59 Не совершай ни сам, ни с другими постыдных деяний,
Пусть – что важнее всего – твоим главным судьей
станет совесть.
Кто научился быть совестливым, кто ни один, ни вместе с другими не совершает постыдных поступков и кто благодаря разуму, своему внутреннему стражу, избегает самой мысли об этом, тот способен послушать наставления «Веры к тому не имей, чьи слова и дела ненадежны» [13] . Только тот не поддается обману и никем не может быть введен в заблуждение, кто сознает свое достоинство, не обольщается лестью и не поддается страху, исходит ли это от врагов или от друзей. В словах «Пусть никто…… тебя не обманет» «никто» означает кто угодно: отец, правитель, друг, враг. Вводить в заблуждение можно словами или делами: словами льстивыми или угрожающими и делами, за которыми последует вознаграждение или возмездие. Итак, вот для чего наша душа должна быть ограждена истинным разумом: чтобы не быть обольщенной или подавленной никакими внешними обстоятельствами, удовольствиями или тяготами. Присущий нам истинный разум, дав душе надежных стражей – благоразумие и мужество, – сохранит нас от уступок лести вкрадчивых людей и страху перед ужасным, и этому способствует справедливость, к которой стихи призывали чуть выше: «Быть всегда в словах и поступках стремись справедливым». Итак, никто никогда не побудит нас произнести слова или совершить поступок, несогласный с истинным разумом. Если главным для нас будет совесть, то ясно, что решающее слово будет за нами, и никто из почтения или страха не заставит нас сказать или сделать что-либо вопреки должному. Для души пагубно и то, и другое. И что вредно для нее, то опасно и для нас, ибо мы – это душа. Поэтому следует обращать особое внимание на то, «что для тебя не является наилучшим», подразумевая под местоимением «тебя» тебя самого в собственном смысле. Если бы слова «Пусть никто ни в словах, ни в делах…» («Веры к тому не имей, чьи слова и дела ненадежны») заставили тебя сделать или сказать то, что тебе не на пользу, а ты был разумной душой, ты бы не потерпел, если ты в здравом рассудке, того, что тебе во вред, ибо ты разумное существо. Ведь ты есть душа, тебе принадлежит тело, а все внешнее существует для тела. Различая это, ты не будешь смешивать по природе несовместимое и поймешь, какова человеческая сущность, если не будешь считать, что ты – это тело или что-то внешнее и не будешь беспокоиться об этих вещах, как о самом себе, чтобы тобой не овладело неумеренное стремление к материальным вещам или алчность. Не поняв, кто мы есть, мы вместе с тем не будем знать, что должно быть предметом нашего внимания, усердствуя во всех делах кроме того, что касается нас самих, хотя именно о нас самих нам прежде всего следует заботиться. Если душа распоряжается телом и тело служит ей орудием и если все прочие вещи придуманы для этого орудия, чтобы быть в помощь текучей природе тела, то ясно, что первую и главную заботу следует проявлять о первом и главном и потом заботиться о второстепенном. Поэтому мудрый человек не относится пренебрежительно к здоровью; он не считает тело самым главным, но управляет им ради пользы души, чтобы оно беспрепятственно подчинялось ее действиям; и в третью очередь он будет заботиться о третьестепенном, распоряжаясь внешними вещами на благо орудия души – тела. Его первой и, наверное, единственной заботой будет душа, если в самом деле забота о вещах менее важных имеет целью благополучие души. Все, что делается вопреки добродетели, – это то, что «для тебя не лучше», и чему на пользу добродетель, тому вредит порок. Итак, кто говорит, что никогда не следует слушать тех, кто пытается увести нас от добродетели, какими бы делами или словами они ни уговаривали обратиться к пороку, тот советует оградить себя спасительной стеной добродетелей. К примеру, пусть ни правитель, дающий обещания или доказывающий их на деле, ни тот, кто угрозами приводит тебя в смятение или принуждает бесчинством, ни тот, кто похож на друга, но скрывает за дружбой обман, не отвратят тебя от полезного душе. И единственное, что на пользу душе, это истина и добродетель. Ты будешь защищен от обмана, если, познав, какова твоя сущность и чему она подобна, будешь всегда стремиться к этому подобию, а все, что уводит от этого подобия, будешь почитать за величайший вред. Это то, «что для тебя не лучше», то есть то, что уводит от божественного подобия, поскольку лучше для нас то, что ведет к такому подобию. Разве мог бы кто-нибудь предложить нечто способное склонить нас к отказу от божественного подобия и философии, например, пожалование богатства или лишение его? Но мы научились с помощью истинного разума принимать его или отказываться от него, и от нас не скрыто непостоянство обладания им. Так что же, если истинный разум не может лишить нас его, то разве не может украсть его вор? Мы не теряя достоинства перенесем этот ущерб, причиненный человеком неимущим. Разве не может кораблекрушение отнять богатство? И сколько других способов потерять его? Поэтому наше помышление будет о существе добродетели, ибо мы добровольно променяли богатство на благородную бедность, отказавшись от него по веской причине, и цена добродетели для нас определяется тем, какой вред может причинить нам тот, кто пытается ее поколебать. Но нам будут угрожать пытками и смертью. На это можно с готовностью ответить, что мы не подчинимся, если только сохраним свое я; поношению подвергнется только тело, которое смертно и которое претерпевает лишь то, что в его природе. Ведь его природа смертна и дробна, и оно подвластно множеству страстей, которые из-за приключившегося несчастья могут подчинить нас себе сильнее, чем тиран. Почему мы избегаем того, чего мы не можем избежать, и почему теряем прежде всего то, что нам под силу сохранять? Обреченное на гибель спасти невозможно, но бессмертное (душа и мы сами) можно украсить добродетелью, если не проявлять малодушия перед смертью. Если мы встретим смерть, сознавая ее целесообразность, мы украсим природную необходимость правильным образом мыслей. Вот какие страшные вещи один человек может причинить другому в качестве наказания или искупления, но сердцевина души никому не подвластна и свободна, если только мы захотим этого и если сами не поставим свою свободу в зависимость от неумеренного пристрастия к материальным или внешним вещам, пожертвовав благом души ради скоротечной жизни и богатства. Это побуждает нас всегда соблюдать данную заповедь, и таким образом утверждается неизменность и постоянство добродетели. Но перейдем к следующим стихам, подобным тому же наставлению.
