Джон Рёскин - Этика пыли
Но в те тоскливые дни, когда дети не читают детских книг и не верят в волшебство, каково было бы ваше удивление, если бы настоящая великодушная волшебница в яркой одежде кирпичного цвета явилась бы из груды красных кирпичей, ударила по ней легонько волшебной палочкой и сказала: «Эй, кирпичики, по местам!» И тотчас же вся груда поднялась бы в воздух, словно рой красных пчел, и вы, привыкшие считать, что пчелы делают соты довольно странным способом, увидели бы, что соты делаются сами собой. Вы, Флорри, хотите что-то спросить: это видно по вашим глазам.
Флорри. Кирпичи превратились бы в настоящих пчел, с жалами?
Профессор. Нет, Флорри, нам нужно лишь представить себе летающие кирпичи. Вспомните, как с крыши в бурю срывает черепицу. Только черепица летит бог весть куда, а мои заколдованные кирпичи, хотя и лишены крыльев, хоть у них нет ни головы, ни глаз, что совсем уж плохо, все-таки находят дорогу к тем местам, которые им предназначалось занять в башнях и сводах. Каждый кирпич прилетает куда и когда следует, и каждый следующий кирпичик плотно прилегает к предыдущему.
Лили. Но кто же эти феи, создающие кристаллы?
Профессор. Есть, Лили, одна великая волшебница, которая может сотворить нечто гораздо большее, чем кристаллы, но и кристаллы она тоже наколдовывает. Мне снилось, будто я вижу, что она строит пирамиды, как строили их во время фараонов.
Изабелла. Это был лишь сон?
Профессор. Некоторые сновидения, Изабелла, правдивее, чем то, что мы видим наяву. Но я не стану вам рассказывать свой сон, если вы не хотите.
Изабелла. Нет, хотим, очень хотим, расскажите, пожалуйста.
Профессор. Бесполезно вам рассказывать: вы все слишком разумны и ничему не поверите.
Лили. Нет, мы не слишком разумны и поверим всему, если вы скажете, что мы должны верить.
Профессор. Хорошо. Дело было так. Помните, Сивилла, тот вечер, когда мы осматривали вашу древнюю пещеру в Кумах и удивлялись, что вы там больше не живете, а затем стали спрашивать себя, сколько же вам лет? А Египет предупредила, что вы нам не скажете и только она знает этот ваш секрет. Вы же рассмеялись – к радости Сивиллы – и сказали, что запряжете нам стаю журавлей, на которых мы, если захотим, можем слетать в Египет и осмотреть все что пожелаем.
Сивилла. Да, и вы отправились, но никак не могли отыскать желаемого.
Профессор. А известно ли вам, что Египет вдвое увеличила свою третью пирамиду и сделала к ней новый вход, и прекрасный вход?! Сначала нужно было пройти через входную камеру, обе двери которой были завалены камнями, затем поднять одну за другой три гранитных спускных решетки. Лишь только мы прошли под ними, как Египет сделала знак кому-то наверху – и двери захлопнулись позади нас со страшным грохотом. Потом мы вошли в коридор, годящийся разве что для крыс, и Египет не пожелала идти дальше, сказав, что мы, если хотим, можем продолжать. Таким образом, мы подошли к отверстию в полу и затем к гранитному люку, но, посчитав, что зашли достаточно далеко, вернулись назад, а Египет только посмеялась над нами.
Египет. Ведь вы сами не захотели бы, чтобы я сняла корону и шла пригибаясь по коридору, годящемуся разве что для крыс?
Профессор. Вовсе не корона, Египет, и вы это отлично знаете, а оборки помешали вам идти дальше. Я предполагаю, однако, что вы охраняли их как символ разлива Нила, и вы правы.
Изабелла. Почему вы не взяли меня с собой? Там, где может пройти крыса, пройдет и мышь. Я бы не повернула назад.
Профессор. Нет, мышка, вы бы свободно прошли, но могли бы разбудить одну из кошек, которая и съела бы вас. Я очень рад, что вас там не было. После всего этого, я думаю, образы тяжелых гранитных блоков и подземной дороги сильно взволновали меня, и потому грезы мои часто принимали форму, противоречившую породившему их ощущению. И вот, прочитав с вами у Бунзена[4] о камнях, которые не могут быть подняты рычагами, я стал грезить о камнях, поднимающихся самопроизвольно, словно на крыльях.
Сивилла. Теперь вы должны подробно рассказать нам о них.
Профессор. Мне снилось, что я стоял на берегу озера, со дна которого брали глину, чтобы изготавливать кирпичи для громадной пирамиды Азихиса. Кирпичи эти длинными рядами лежали на берегу. День клонился к вечеру, и я любовался закатом солнца. Вдруг там, где пустыня спускается к долине Нила, показалось что-то вроде темного столба. Я был изумлен, поскольку знал, что никакого столба там нет, а он между тем все рос и мало-помалу приближался, принимая форму великана, который не шел, а несся, словно песчаный вихрь. Когда он приблизился, я увидел, как серебристое облако, ближайшее к солнцу, а в одном месте даже перекрывшее его – как это облако, внезапно отделившись от солнца, быстро двинулось к столбу, словно стрела, пущенная из лука. Мне показалось, что оно светится, но, когда я подошел ближе к темному столбу, облако медленно опустилось и приняло образ прекрасной женщины, чьи прелестные голубые глаза излучали абсолютное спокойствие. Женщина была облачена в белое одеяние, поверх которого ее до колен окутывало облако, пронизанное солнечными лучами. Но только вся золотистая рябь его превратилась в перья, так что образовались два блестящих крыла, как у ястреба. На плече у нее висел ткацкий челнок с пряжей, а в левой руке женщина держала стрелы с огненными наконечниками.
Изабелла (хлопая в ладоши). О, это была Нейт[5], это была Нейт! Теперь-то я знаю!
Профессор. Да, это была она. А когда два великих духа приблизились ко мне, я увидал, что это были Брат и Сестра, так как столбообразная тень принадлежала великому Птаху[6].
Они заговорили, и звук их голосов был подобен доносившемуся издалека пению. Я не мог разобрать каждого слова отдельно, но смысл сказанного был мне понятен. Я узнал, что Нейт спустилась на землю, чтобы взглянуть на работу своего брата и на ту, которую, по ее совету, царь должен был возложить на своих подданных. И богиня осталась недовольна, увидев лишь куски темной глины, а не порфира, или мрамора, или какого-нибудь другого прекрасного камня, на котором люди могли бы начертать изображения своих богов. Нейт стала упрекать брата: «О Владыко Истины! По твоей ли воле люди отливают в формы только глиняные кирпичи, перестав отливать статуи богов?» Владыка Истины вздохнув отвечал: «О сестра, ведь они на самом деле не любят нас; зачем же им воздвигать наши статуи! Пусть делают, что могут, и не лгут; пусть выдалбливают они свою глину, пусть трудятся и погибают».
Синие глаза Нейт потемнели, и сказала она: «О Владыко Истины! Зачем им любить нас? Любовь их суетна. Зачем им бояться нас? Страх их низок. Пусть они свидетельствуют о нас и признают, что мы вечны».
Но Владыка Истины отвечал: «Они и знают, и не знают нас. Пусть же они молчат – истинно лишь их молчание».
Но Нейт возразила: «Брат, неужели ты вступишь в союз со смертью, потому что и она истинна? О ты, гончар, изваявший столько человеческих существ для бесчестья и так мало для славы, неужели ты не хочешь позволить им увидеть мое лицо? Не ужели ты решил погубить их в рабстве?». – «Пусть строят, сестра, пусть строят», – только и ответил Птах.
Но Нейт не отступала: «Что же они станут строить, если я не буду участвовать в этом?»
Тут Птах принялся чертить жезлом на песке, и я вдруг увидел наброски больших городов, сводов, куполов, акведуков, бастионов и башен, поднимавшихся выше обелисков, скрывавшихся в облаках. И ветер вздымал мелкими волнами песок, по которому чертил Птах, и движение волн напоминало людскую толчею. А там, куда устремляла свой взор Нейт, линии стирались и исчезали.
«О брат, – сказала она наконец, – к чему это тщеславие? Если я, Царица Мудрости, не насмехаюсь над сынами человеческими, то как можешь делать это ты, Владыко Истины?» Но Птах отвечал: «Они думали связать меня, и будут связаны сами. Они будут работать в огне тщеславия».
Нейт посмотрела на песок: «Брат, в этом нет истинного труда, а только утомительная работа и бесполезная смерть».
И Птах отвечал: «Но не истиннее ли этот труд, сестра, чем твои изваяния сновидений?» Нейт лишь улыбнулась в ответ.
Она посмотрела на солнце, касавшееся горизонта пустыни, потом на груды кирпича с синеватым оттенком, лежавшие на берегу озера.
«Брат, – снова обратилась она к Птаху, – а долго ли будет строиться твоя пирамида?»
«Бог Тот приложит десять раз печать к свитку лет, прежде чем сложена будет ее вершина». – «Брат, ты не умеешь учить своих детей работать, – сказала Нейт и продолжала: – Должна ли я возвести твою пирамиду до захода солнца?» – «Да, сестра, – отвечал Птах, – если ты хочешь приложить к этому свою крылатую руку». Нейт выпрямилась во весь рост; я слышал, как дыбом стал аспид на ее шлеме, и видел, как загорелись ее глаза. Она вынула одну пламенеющую стрелу из связки, которую держала в левой руке, и простерла стрелу над кучами глины. И кучи эти поднялись, как стаи саранчи, и рассеялись в воздухе, так что мгла покрыла все вокруг. А Нейт концом своей стрелы указала их место, и они выстроились рядами, как будто над землею нависло темное облако. Точно так же указала она на север и на юг, на восток и на запад, и летящие комочки глины разделились на четыре больших стройных потока, и один остановился на севере, другой на юге, третий на востоке, а четвертый на западе. Нейт на мгновение широко расправила крылья, но тут же сложила их, издав звук, похожий на шум морского прибоя, и махнула рукой в сторону фундамента пирамиды, заложенного на возвышении. И четыре потока, точно четыре птичьих стаи, потянулись вместе и опустились, подобно морским птицам, усаживающимся у подножья скалы. Когда они сошлись вместе, внезапно вспыхнуло пламя, такое же широкое, как сама пирамида, и поднялось до облаков. Пламя ослепило меня, и я на минуту зажмурился. А когда снова открыл глаза, то увидел на утесе уже готовую пирамиду, на горизонте же горело пурпуром заходящее солнце.
